сельскохозяйственных насекомых. Между прочим, членкорр академии, – Арнольд Сергеевич сделал жест рукой, и Платон Сергеевич, не вставая с кресла, коротко и изящно поклонился: в нем чувствовались манеры и образование, чувствовалась кровь, чувствовалась кость, он был уверен в себе, живые глаза его насмешливо блеснули.
– Честь имею, молодые люди, – произнес он звучным голосом.
– Человек завидного постоянства, даже в кухню не выходит без галстука…
– Арнольд Сергеевич, – голос Платона Сергеевича сделался просящим.
– Я тебе завидую, Платон. Ты создал себя таким, и один раз утвердившись в привычках, не изменяешь им. Это же великолепно – выходить на кухню в галстуке и жилетке, ниже жилетки не опускаться, а на лестничную площадку к соседям только в костюме-тройке, даже лорд Керзон может позавидовать такому постоянству.
– Керзон, Керзон, – Платон Сергеевич шутливо отмахнулся от брата рукой, – свят, свят, свят! Беды ведь потом не оберешься. Не надо меня сравнивать с этим наймитом международного капитала, – глаза его блеснули: Платон Сергеевич говорил одно, а думал другое, он вообще принадлежал к породе людей, которым язык дан для того, чтобы скрывать свои мысли, – не хочу быть Керзоном!
– Извини, Платон! Раз в две недели мой брат Платон приезжает в Москву лишь затем, чтобы отобедать в «Метрополе». Специально! – Арнольд Сергеевич поднял указательный палец. – Только за этим.
– А повидать тебя, ты считаешь, я не приезжаю? Спе-ци-аль-но! А?
– Иногда приезжает на своей машине, у Платона Сергеевича – «майбах» – немецкий автомобиль.
Платон Сергеевич встал с кресла и застегнул пуговицу на пиджаке.
– Поехали! Нечего молодых здесь кормить баснями, дорогой брат!
– А поскольку Платон Сергеевич не терпит одиночества – мое общество он приравнивает к одиночеству, – то на обед в «Метрополь» обязательно кого-нибудь приглашает.
«Майбах» Платона Сергеевича был роскошным – сверкающий, с множеством деталей, чистый настолько, что он казался натертым лаком, темного малинового цвета.
– Прошу в паровоз, – Платон Сергеевич распахнул тяжелую дверь, изнутри обшитую коричневой – в тон к малиновому цвету – кожей, – мой паровоз, вперед лети!
– Платон, a ты уверен, что в «Метрополе» есть свободные места? – Арнольд Сергеевич, взявшись рукой за дверь, чтобы забраться в машину, остановился.
– Уверен. Я туда протелефонировал и заказал отдельный столик.
– Теперь я понимаю, почему тебе всегда везет, – сказал Арнольд Сергеевич и сел в машину.
– Потому что я бреюсь два раза в день, – улыбнулся брат.
От его манер, движений, слов, которые он произносил, веяло чем-то старым, порядочным, уже ушедшим. Ведь старомодное, чеховской поры слово «протелефонировал» уже забыто, оно ушло, но как точно к месту, дополняя облик Арнольда Сергеевича, всплыло. Если бы его произнес Пургин, оно было бы фальшивым, если бы произнес Коряга – стало бы банальным. Как важно бывает то, кто говорит.
Но во всем этом – в дворянской чопорности братьев, в дремотном состоянии Попова, в «Метрополе» и большой немецкой машине, на которой Платон Сергеевич приехал из Харькова – на машине не было ни пылинки, ни единого следочка, оставленного долгой дорогой, – во всем происходящем, даже в том, что Коряга заставил Пургина надеть бостонский пиджак, – ощущалось какая-то сложная игра с таинственными ходами, западнями, секретами; и главное, конечно, было не угодить в ловушку. Что-то в этой игре было скрыто такое, чего Пургин не знал, но чувствовал. Не нырнуть бы в ярко освещенный проходной коридор, который на деле окажется ловушкой.
В «Метрополе» Пургин был впервые – много раз пробегал мимо, иногда останавливался, чтобы получше рассмотреть врубелевскую мозаику, которая была совсем иной, чем при разглядывании на ходу, а внутрь не разу не заглядывал.
Однажды возникло у него такое желание, но Пургин оробел, увидев швейцара в черном адмиральском мундире с золотым шитьем на петлицах, рукавах и широких суконных штанах: швейцар походил на наркома Военно-Морских сил, и Пургин тихо отступил.
Едва сели за стол, как около них возник человек из кино – Пургин такого видел в кино, – с тонкими усиками и накрахмаленной салфеткой, перекинутой через руку, другая рука, как у дуэлянта, была заложена назад, голос почтительный, тихий, с другого столика его уже не могли услышать:
– Чего будете заказывать?
– Скажи-ка, милый, – Платон Сергеевич приложил палец к губам, словно бы призывая официанта к молчанию и повиновению, – кто у нас сегодня стоит на соусах?
Лицо у официанта уважительно дрогнуло, он наклонил напомаженную голову:
– Счас узнаю!
Арнольд Сергеевич засмеялся. Пояснил Пургину и Коряге:
– Всюду есть свои фокусы и свои секреты, друзья. В ресторане тоже. Самое сложное дело на кухне – приготовить соус. Наполеон говорит, что под соусом можно подать к столу даже фехтовальную перчатку, и никто не поймет что это такое – перчатка или кусок тетерки? Все дело в соусе. Если человек приходит в ресторан и спрашивает, кто стоит на соусах, значит, пришел завсегдатай, знаток. Таких и обслуживают с усиленным вниманием.
– Ну, уж ты и наговорил, – сухо улыбнулся Платой Сергеевич, – я здесь свой человек, знают меня тут, извини, как облупленного, и хорошее обслуживание мне обеспечено без вопроса о соусах, просто я ребят хочу накормить повкуснее. Если мастер – возьмем одно, если нет – возьмем другое. Без соуса, натуральное. Вот и весь секрет.
Вернулся официант. Почтительно склонившись к Платону Сергеевичу, что-то шепнул на ухо. Лицо Платона Сергеевича сделалось бесстрастным. Он продиктовал заказ – паштеты, сливочное масло, свежие овощи в отдельном блюде – натуральные, осетрина и севрюга разного приготовления, водка – обязательно холодная, в инее, вода «боржоми», ветчина, маслины, сыр с чесноком в тарталетках, отдельно птица: рябчики и индейка… Официант внимательно слушал, а когда Платон Сергеевич споткнулся, что-то вспоминая, спросил:
– А на горячее?
Платон Сергеевич глянул на брата, тот кивнул – без помощников, мол, обойдешься, ты в своей стихии. И Платон Сергеевич поднял указательный палец – знак подал, чтобы официант обратил особое внимание:
– Четыре шашлыка на ребрышках. С любовью!
– Есть с любовью! – наклонил голову официант.
Когда он ушел, Платон Сергеевич сказал:
– И тут тоже – фокус! На кухню идет заказ массовый, для всего зала – двенадцать, к примеру, шашлыков, но четыре из них, конкретные – с любовью. И их будут жарить с любовью! Восемь обычных и четыре с любовью, и они будут здорово отличаться друг от друга – шашлыки обычные и шашлыки с любовью. А вы еще обратили внимание, что официант ничего не записывал? Он все запомнил. Это официант старой заслуженной школы. Новые записывают в блокнот и приносят на стол не то, этот ничего не записывает и приносит все то. Сто наименований ему закажешь, он все запомнит и ни в чем не ошибется.
– Что-то ты, Платон Сергеевич, слишком много говоришь о старом, – старая школа, старые манеры, еще что-то старое, – уж не отвергаешь ли ты великие завоевания революции?
– Что ты, Арнольд, я иду в ногу со всеми, даже пою новые песни. Про паровоз. A старое не все плохое было. В Бога верить, понимаю, плохо, но ведь не все худое проповедовала религия.
Нет, если повнимательнее приглядеться, Платон Сергеевич был совсем иным, совсем иным, чем Сапфир Сапфирович: у него и та мягкость, обтекаемость, что у старшего брата, отсутствовала, и убежденность он имел другую, и жизнь у него была иная – совсем не та, что у Арнольда Сергеевича, в ней было больше театральной громкости, выступлений на виду, – и характер у Платона Сергеевича был более театральный.
На площадочку у фонтана, подсвеченного цветными электрическими лампочками, вышел скрипач,
