выровнялся, внутри возникло что-то щемящее, чистое, заставляющее смотреть на мир, на жёлтые горы и жёлтое небо по-иному, видеть всё в светлых тонах, и Князев улыбнулся. – Рабочий класс – это когда все вместе, – проговорила Наджмсама громко, приподнялась, как настоящий оратор, хотела ещё что-то сказать, но вместо этого забралась пальцами в карман, выдернула оттуда тонкий клетчатый платок, пахнувший духами, – всё-таки женщины всего мира одинаковы, где бы они ни жили, и поведение их одинаково, и приязнь, и тяга к духам! – промокнула глаза, превратилась в обычную девчонку.
Она ведь по сути своей была ещё девчонкой, Наджмсама, самой настоящей девчонкой, которой пришлось ломать себя и обычные радости беззаботной жизни – Наджмсама была не из бедной семьи, Князев это знал, – поменять на борьбу.
Недалеко с голодным гоготаньем промчался ветер, поднял жёлтую пыль, скрутил её в жгуты, обмёл, будто железным венчиком, небо, уволок за рваные, тающие в пространстве хребты.
Ушёл ветер, стихло всё вокруг, огрузло, сделалось немым, каким-то чуждым и недобрым, но вот в горах хлопнул выстрел, пропорол, будто гвоздём, вязкую, навевающую тоскливые мысли тишь, за первым выстрелом последовал второй, третий… Стреляли километрах в пяти от городка.
– Душманы, – проговорила Наджмсама, на чистом лице её появились морщины озабоченности, поперечная упрямая складка рассекла лоб пополам; эта складка должна была состарить лицо Наджмсамы, но не состарила. У Наджмсамы был тот самый возраст, которому ничто не могло нанести ущерба.
Но сколько бы ни стреляли душманы, ни прилаживались к своим хлёстким бурам, городку они всё равно никакого вреда принести не могли – слишком далеко. Сдохшая на взлёте пуля максимум что может сделать – испугать вон того голопузого и очень уж понурого – видать, больного – ишачка, в печальном раздумье застывшего посреди дороги.
– Надо бы собрать ребят, пугнуть бандитов, – сказала Наджмсама.
– Собери, – Князев невольно улыбнулся.
– Соберу, ага, – совсем на российский пацаний манер проговорила Наджмсама. Вообще-то, если подстричь её, поменять форму на джинсы и застиранную рубаху – вполне за парнишку сойдет. Только вот, глаза, пожалуй, выдавать будут: не парнишечьи они, не по-мужски глубокие, сокрыто в них что-то незнакомое, манящее, таинственное. Верно ведь говорят, что у каждой женщины есть своя тайна, которую ни в коем случае не надо раскрывать. Раскроешь – женщина перестанет быть интересной.
Послушали ещё немного – раздадутся выстрелы повторно или нет? Было тихо. Горы молчали, они были глухи, неподвижны в застойном плотном воздухе, и где находились сейчас душманы, откуда может принестись свинцовая пуля – неизвестно.
Князеву нравилось слушать, как говорит Наджмсама – уж очень много в ней было рассудительного, знакомого, ну будто, действительно, не в Афганистане родилась и выросла Наджмсама, а в Астрахани, в какой-нибудь русской либо татарской семье. И мыслила она точно так же, как и девчонки из Князевского детства, школьные подружки, непримиримые, прекрасно понимающие, что к чему, способные и международные проблемы обсудить, и техническую новинку, и открытие в науке, и песню спеть, и посплетничать, обсуждая слишком ярко одевающуюся учительницу, и погрустить, если у кого-нибудь выпадет печальный повод, – словом, Наджмсама была точно такой же, как они. И хотя половина слов, произносимых Наджмсамой, была неведома Князеву, смысл он понимал точно, схватывал знакомые выражения, расставлял их, будто вехи на дороге, соединял эти вешки ниточкой и всё, как говорится, разумел. А потом, очень часто важен ведь бывает не текст, не слова, которые произносит человек, а то, что находится между словами, подтекст, так сказать. Серые тени в подскульях, продольная горькая складка на лбу и потемневшие глаза говорят гораздо больше, чем иные самые складные, умные и красивые рассуждения. Кроме того, существует ещё и язык жестов – некое эсперанто, речь, ведомая любому человеку, даже если он нем, глух и ничего не может или не хочет понимать. А Князев, он был из иной категории людей, он всё хотел понять, всё. Понять, усвоить, впитать в себя, запомнить.
– У нас есть поэт – прекрасный поэт. Он… ну, как сказать тебе? Европейского масштаба. Сулейман Лаек. – Наджмсама потянулась за беленьким мелколистным кустиком, выглядывающим из жёсткой окостенелой травы, задумчиво покусала зубами корешок. – Очень талантливый и очень популярный. Лаек хорошо однажды заметил… Он сказал: «Мы родили революцию, а революция родила нас».
– Слышал я о Лаеке, – сказал Князев, – по-моему, даже что-то читал, его книги изданы у нас, в Советском Союзе. Точно, я знаю его. – Князев потёр висок защемило какую-то жилку, вызвало ощущение досады и тут же прошло, на месте болевого укола осталось невидимое тёмное пятнышко, будто Князев к виску нагретую копейку приложил. – Я знаю… Это он заблудился на вертолёте и случайно сел к душманам. Правильно?
– Было такое, правильно. – Наджмсама улыбнулась – Героическая страница в биографии поэта. И министра. Лаек – министр племён и национальностей Афганистана.
Даже бывалые ребята удивлялись тому, как всё это произошло. У Сулеймана Лаека не было охраны, которая обычно положена министрам, – его охраняют собственные сыновья, два паренька, один постарше, другой помладше. У сыновей были автоматы, и ребята, надо заметить, довольно ловко научились управляться с ними – могли и одиночным выстрелом расщепить пополам железную монетку, могли и очередями работать, случалось, и в боях участвовали, и осаду в собственной квартире держали, – в общем, Сулейман Лаек со своими ребятами был спокоен – лучшей охраны ему и желать не надо было.
Полетел он как-то в далёкое пуштунское племя, пришедшее из Пакистана, – нужно было поговорить с людьми, узнать, не надо ли чего, есть ли соль и хлеб, переговорить со старейшинами, с которыми был хорошо знаком, – словом, выполнял обычную свою работу.
Пилот вертолёта был человеком молодым, боязливым, на местности, как потом выяснилось, ориентировался еле-еле, а местность, она ведь тут кругом однозначная: горы, горы, горы… Рыжие, коричневые, побитые оспой и дождями, выветренные, сплошь в ломинах и складках, без каких-либо особых, издали видных примет, одно ущелье, как две капли воды, похоже на другое, одна каменная стенка – на ту, что стоит от неё в трёх или пяти километрах, и на следующую, до которой ещё три или пять километров лететь, один пупырь является полной копией другого, один горный порез точь-в-точь скопирован с того, что встретится по меньшей мере в получасе от него. Даже бывалые лётчики – и те, случалось, плутали в горах, не могли понять, что к чему, и найти какую-нибудь знакомую зацепку на земле. Не то что молодые…
В общем, заплутал пилот Сулеймана Лаека и, пройдя по одному узкому ущелью, неожиданно наскочил на огромную каменную площадку, битком набитую людьми. Душманов в этом районе, вроде бы, не было, и появление их не предполагалось, – во всяком случае, так сказали военные, потому пилот спросил у Лаека: не то ли пуштунское племя митингует на горной плешке? Сулейман Лаек пожал плечами и скомандовал: «Приземляйся! Когда приземлимся – увидим, то или не то».
Сделав короткий крутой вираж, пилот посадил машину точно посреди каменного пятака и, только когда вырубил двигатель, понял, что они прилетели не туда. Это было не пуштунское племя, а крупная банда. Душманы! Пришли сюда ночью и не замедлили собраться на свою сходку.
– Запускай мотор! – закричал один из сыновей Сулеймана Лаека, метнувшись в кабину к пилоту.
– Не надо! – остановил его Лаек. – Поздно. Взлететь не успеем, они нас в сплошную дырку превратят. – Поднялся, поглядел через кругляш-иллюмминатор на поляну. Что-то отчуждённое, незнакомое появилось на его лице, и сын, внимательно смотревший на отца, понял, что Сулейман Лаек жалеет этих людей. Жизнь ведь у них собачья: ютятся в земле, в каменных норах как червяки, ободранные, неухоженные, потрясают оружием, а во имя чего потрясают – сами не ведают. Не позавидуешь им. У собственного народа как бельмо на глазу, старики вслед плюют. – Поздно, – повторил Сулейман Лаек, – большой дыркой от сыра станем, если взлетим. – Он одёрнул на себе пиджак, на военный манер поправил ремень, проверил, везде ли подоткнута под него рубашка (оружия Сулейман Лаек не носил, предпочитал обходиться без него), и, подойдя к защёлке двери, решительно дернул её вверх, раскупоривая вертолёт. Проговорил насмешливо, тихо: – Ну что вы не стреляете? Видите вертолёт со знаками афганской Народной армии – и не стреляете. Выходит, не всё ещё у вас потеряно, дорогие единоверцы, есть шанс выкарабкаться, назад к людям вернуться.
На вертолётном боку был отчётливо виден опознавательный знак афганской армии: в зелено-красном круге алая звезда.
Сулейман Лаек спрыгнул на землю, лёгким спокойным шагом подошёл к душманам. Те настороженно
