ДРАМА В БЕЧЕВИНКЕ
На северо-западе Вологодской области расположился уютно Белозерск. На Белом озере. Отсюда до придорожной деревушки Бечевинка – сорок семь километров.
Здесь убили председателя колхоза. В собственном доме.
Случись это более полувека назад, каждый школьник объяснил бы – коллективизация, враги... А теперь?
Первый раз Николая Шипунова судили за драку – пустил в ход нож. Не Николай еще даже, а Коля – было ему тогда пятнадцать, и жил он в Череповце. Срок свой – пять лет – отбыл день в день. На свободе, всего через полтора месяца, снова пьяный, ударил ножом человека. При задержании оказал сопротивление работнику милиции. Восемь лет отсидел снова – день в день. Вернулся уже в Бечевинку, к матери.
Отпущен он был под строгий административный надзор Белозерской районной милиции. Все просто, система далеко не новая, в былые века даже при негласном надзоре знали о подопечном все: когда просыпается, что читает, с кем и какую ведет переписку. А уж о гласном надзоре и говорить нечего – знали, какие сны видит.
Надзор за Шипуновым был возложен на участкового милиционера Васюкова – тоже Николая, к нему на регистрацию поднадзорный обязан был являться каждый понедельник. Шипунов только глянул на своего тезку, улыбнулся девчатам:
– Я вашего Анискина в снег закопаю.
И правда, Васюков ничто перед Шипуновым, хоть и молодой, но рыхлый какой-то. А Шипунов – ас.
Участковый Васюков ездить в Бечевинку на мотоцикле за двадцать километров от дома – отмечать по понедельникам поднадзорного Шипунова – посчитал обузой: исполком сельского Совета присмотрит.
После долгого заключения трудно привыкать к свободе. Случается, освободившийся рецидивист просится обратно в колонию. Там он все знает, там – все понятно, здесь – все позабыл, от всего отвык. Едет домой – с мешков не слезает, кругом чемоданы на вокзале, хозяев не видно – ему странно: никто не ворует. Один такой побродил день по городу, пришел к начальнику милиции: «Отправьте обратно в колонию, я здесь не могу». Начальник отвечает: «И я не могу: не за что». Начальник ему: «товарищ», а тот в ответ: «гражданин». Утром рано разбил витрину в универмаге: «Теперь можете?»
Николай Шипунов пробыл в заключении с пятнадцати до двадцати восьми лет, то есть вся жизнь – колонии и тюрьмы. Ушел мальчишкой, вернулся уставший, злой, заматерелый.
– Ты уж, Колюня, больше туда не попадай,– сказала ему мать.
– Не бойся.
В Бечевинке начал честно привыкать к свободе. Не пил, одевался подчеркнуто аккуратно. Мать почувствовала поддержку – Коля починил обе электроплитки, чайник, патефон. Заготовил на зиму дрова. Наметил крылечко сделать, навес к нему, крышу починить, забор поставить. Характера, правда, не хватало, не мог долго на одном месте, поколет-поколет те же дрова, не закончит – убежит. А если что не получается – вовсе бросает.
Вроде как все, но – нет, выдавал себя: дерганый был, настороженный, любой шорох, чужой звук – он резко, хищно разворачивался, незнакомый человек на дороге – он уходил в сторону. Сны-то ему, видно, снились старые.
А надзора никакого и не было: участковый Васюков его вниманием не удосужил, а отмечаться в сельсовете по понедельникам нетрудно. Пришел во вторник – тоже отметили. Уехал в Череповец к друзьям раз, другой – вовсе не отмечался, и тоже тихо. А однажды пришел в сельсовет пьяненький, расписался – ни звука.
И при эдакой-то свободе Николай Шипунов еще держался, еще устроился на работу в Белозерский лесопункт – валил лес. Поработал две с половиной недели (и неплохо, втянулся, с азартом), потом бросил. И никто не спросил: что, почему? То ли действительно заболел, то ли надоело. На работу снова собрался через две недели. Рано утром уже в автобусе Шипунова встретил бригадир Саша Хоменко: «Ты что, Коля, на работу? Не допущу, пиши объяснительную начальству». Шипунов покорно вышел.
Председателя колхоза Степанова он попросил отправить его на курсы шоферов. «Шофера нам не нужны, а вот трактор тебе дадим, но сначала поработай разнорабочим». На том и сошлись.
И в это время на Шипунова свалились с неба деньги, для деревни – большие, больше тысячи рублей: в Череповце продали их старый дом.
Я пытаюсь поразмыслить: для человека со столь изломанной судьбой не слишком ли велико искушение, испытание свободой, когда полно денег, можно пить и не работать?
Короче, продержавшись два месяца, он сломался, стал пить. События развивались в прискорбной последовательности. На автобусной остановке посреди деревни Шипунов ударил пенсионера – просто так, словом не обмолвились. Ударил колхозного газосварщика. Остановилось попутное такси, он и на шофера кинулся. Дрался лихо: в прыжке бил в грудь двумя ногами – сбивал, как срезал. Зверь. Ходил всегда в перчатках, нигде их не снимал: в правой перчатке всегда носил нож – узкий, заточенный с двух сторон. Как-то вечером у выхода из клуба приставил нож к груди заведующему мастерскими. Тот в темноте узнал Шипунова: «Коля, мы ведь когда то работали вместе». Шипунов вынул второй нож, покрутил. Убрал оба. «Ладно, дядя Петя, тебя не трону».
Деревенька маленькая – семьдесят шесть дворов, он быстро стал хозяином. «Потерпевших» пройдет потом по делу более десятка, кого не тронул – того запугал. В магазине водку ему давали без очереди – вначале продавщица отказала было, но он пригрозил: «Голову сверну, назад смотреть будешь». Из столовой работницы уходили домой, только когда его не было поблизости. Терроризировал всю деревню.
В Доме культуры Шипунов познакомился с молоденькой заведующей больницей Галиной Силиной, попросил у нее таблеток. Она отказала. Вместе с подружкой, фельдшером Мариной Шаховой, Галя занимала комнатенку в двухэтажном деревянном доме при больнице, Шипунов стал заявляться к ним вечером, за полночь. Садился, руки в перчатках – на стол, молчал.
– Раздевайся, Коля, чаю хочешь? – старались быть приветливы.
Он молчал по-прежнему. Когда бывал в хорошем настроении, шутил: Галя сидела, работала, а он подставлял к ее спине нож и ладонью похлопывал по рукоятке, делал вид, что вколачивает.
– Меня на зоне все боялись,– говорил с улыбкой.
Иногда сидел до утра, и они шли в больницу без сна.
Пытались запирать надежно обе двери – наружную, с улицы, и свою, на втором этаже, однако все замки, крюки, засовы он отпирал, снимал играючи.
Галя пробовала ночевать в больнице. Он заявлялся туда хозяином, проверял кабинеты, заходил в палаты, приводя больных в трепет – пьяный, короткая стрижка, глаза безумные. Когда бывал лют, чернел на глазах. Однажды забаррикадировали входную дверь, успокоились, и вдруг поздно вечером в коридоре – Шипунов! Раму оконную выставил, опять вставил – и никаких следов.
– Вы лучше не запирайтесь,– посоветовал угрюмо.
Девятнадцатилетнюю девочку деревня оставила с ним один на один. Соседи ее, муж и жена Рыбасы, пьянствовали вместе с Шипуновым и часто сами отпирали ему наружную дверь. Надежда Рыбас (ее уволили с работы за пьянство) следила, куда ушли девочки, и сообщала об этом Шипунову. Может быть, что-то недопонимала? Да нет, вот ее показания на следствии: «Я не раз слышала из-за стенки, когда Галя в комнате кричала: «Ну, режь, режь!» – я думаю, что он угрожал ей ножом».
Однажды, не выдержав, Галя решилась дать отпор, влепила Шипунову пощечину и получила в ответ тяжелейший удар.
Дело шло к развязке.
Вас, читатель, конечно же волнует: куда смотрели исполком, колхозные дружинники, куда исчез на эти три с половиной месяца участковый милиционер Васюков? А меня еще и другое волнует: куда подевались обыкновенные деревенские мужики? В любой уважающей себя деревне они всегда, испокон
