– Только Филипп женат не был... И у всех, у всех дети. Ну, я, правда, только ждала еще – «Маргариту»... 22 июня Евгений говорит: «Шей мешок».– «Какой, зачем?» – «Чтоб за плечи повесить можно». Так как-то сразу и очень просто.
Евгений собрал всех братьев, они написали коллективное заявление в военкомат: просим... добровольцами... хорошо водим машины, будем водить танки. Просим всех семерых – в одну танковую часть.
Заявление и клятву семи братьев «биться до последней капли крови» напечатала тогда «Надднипрянська правда». Эту газету Николай, младший, хранил при себе всю войну.
Ушли воевать, даже с матерью и отцом не успели повидаться, написали им письмо. Для Прасковьи Константиновны, может, и лучше, что сыновья решили идти на фронт вместе. Один раз выплакаться – не семь.
Не повезло братьям в том смысле, что не удалось им воевать вместе. Евгений стал политруком стрелковой роты, в этом же полку оказались и Григорий с Павлом – оба были шоферами, возили боеприпасы, горючее, Филиппа определили оружейным мастером на аэродром, в авиачасть попал и Леонид. Николай, как мы уже знаем, был шофером в понтонном батальоне. Владимиру пришлось задержаться дома: занимался демонтажем и эвакуацией фабрики. Он обивал пороги, просил, требовал («Шесть братьев воюют, а я?»), в конце концов отправили на фронт и его.
Было бы заманчиво описать героизм или подвиги братьев, рассказать о многих роковых случайностях, которые сопровождали всякого, кто воевал.
– Было такое? – спросил я Николая Ивановича.
– Да нет,– улыбается.– Переправы наводили под бомбами, и днем, и ночью. Макеты ставили: ложные сооружения для немецких летчиков. И горючее под бомбами возили, да не в цистернах, а в бочках. Я упросил все-таки, меня на танк перевели. Танк-амфибию дали, в разведку ходил на нем, под Белой Калитвой снаряд в гусеницу угодил. И я обратно – на машину.
А у Леонида и вовсе прозаично получилось: он обслуживал аэродромы. Как-то, несколько лет назад, пионеры на встрече в школе спросили его, сколько фашистов он убил. Ответил: ни одного.
Как видим, все было проще, будничнее, что ли. Чубины в большинстве были на фронте работяги. Честные, сильные, смекалистые, смелые, когда надо, отчаянные – работяги.
Но проще – это еще не легче. Рисковали Чубины, как все, а часто и больше других: что такое, например, беззащитная полуторка с боеприпасами или горючим под немецкими истребителями?
Конечно, можно отыскать лихие случаи и факты и у Чубиных. Николай Иванович и теперь удивляется: «Как Павел выжил? Никто из нас не знает. Ну силен был, ну ухарь! Из разведки, идет, еще и «языка» ведет, а тот еще и бочонок вина перед собой катит...»
И все-таки главное на фронте, чтобы каждый знал и делал свое дело – прочно и надежно. Надежность – вот, пожалуй, главное понятие. Без надежности нет подвига. Первый идет вперед, когда знает, за ним поднимется второй, за ним – все спокойно, все в порядке.
А надежность эта в том, например, что у Николая Ивановича не было за войну случая, чтобы он растерялся, машина его была исправна всегда, сам варил, клепал, стыковал и даже, когда полетел однажды задний мост, он на ходу, в перерыве между тяжелыми боями, приспособил вместо него другой – то ли из «форда», то ли из «виллиса», уже и не помнит, из какой-то брошенной иностранной машины. В том, например, надежность, что он показал всем, как штурмовать горы под Пятигорском.
И в том надежность Чубиных, что Григорий даже в санчасть не пошел, когда его ранило при бомбежке: боялся оказаться в госпитале и потерять свою машину. Больше недели ходил в прилипшей к спине гимнастерке.
Ранило, между прочим, и Леонида – в ногу под Выборгом. Контузило Николая. Тяжело ранило, а потом еще и контузило Евгения. У него еще и старая рана, под Царицыном, давала себя знать. К тому же после перехода через Сиваш заболел он туберкулезом... И все-таки до последних дней войны воевал.
Надежность человеческая в ту пору стояла рядом с подвигом, была сродни подвигу. Само понятие это – надежность – уже включало в себя готовность к подвигу, постоянную, в любой момент, готовность отдать за Родину жизнь.
Николай Иванович, можно сказать, в рубашке родился. Не потому только, что, пройдя Сталинград, Ленинград, всю Прибалтику, остался жив. А и потому еще, что где-то под Грозным, в мае, когда было кругом зелено и тепло, он ехал на бензовозе за горючим и в огромной колонне застрявших машин увидел вдруг за рулем «эмки» Григория. Фантастическая встреча, к тому же Григорий уже через несколько часов свел его и с Евгением. А еще через несколько дней у станицы Варениковской Николай Иванович встретил и Леонида.
Уже под Ленинградом он, сам того не ведая, сражался рядом с Владимиром. Рок снова поманил было Чубина-младшего и тут же отвернулся. Братья не встретились, хотя эта именно встреча была важнее тех трех. Здесь же, под Ленинградом, Владимир и погиб.
И сейчас еще ведется много разговоров на Западе об источниках нашей победы, о тех или иных просчетах фашистов. И при всем этом далеко не всегда добираются до главного просчета: недоучли враги, что семеро братьев Чубиных решат защищать родину в первые же часы войны, не ожидая призыва. Что в тылу жена старшего Чубина, Евгения Павловна, украинка, будет спасать из-под расстрела еврейского мальчика.
Впрочем, я забежал вперед.
О Чубиных в тылу тоже сказать нужно. В Вершацы пришли немцы. Они заявились в кузницу к Ивану Варфоломеевичу, привели лошадей, велели подковать. Угрюмый старик сослался на возраст и нездоровье и добавил вдруг – зло и коротко: «У меня семь сыновей воюют». Ивана Варфоломеевича и пороли, и в чулан темный запирали.
О том, что происходило меж тем в Херсоне, рассказывает Евгения Павловна:
– Сшила мешок Евгению, проводила – не то слово: бежала за ним. Через несколько дней фашисты вели по городу пленных моряков. Чуть живые идут. И я все бегу рядом, кричу: «Чубиных нет? Чубиных нет?» Знаю, что не может их здесь быть, а все кричу. К осени родила. «Маргарита» наша мальчиком оказалась. А родила – в яме.. вроде бомбоубежища. Родила – не знала, живой ли. Николаем назвала.
А как жили? Элеватор выпустил всю пшеницу в Днепр, а часть в амбарах сгорела. Мы ее, пшеницу-то, черпали сачками из воды. И горелую тоже брали. Еще рыбу ловили на реке. Потом я отрез бостона продала, патефон продала, да, в общем, все, что было, продала. Крупы купила, хлебушек. Кормились. У нас же еще один мальчик был...
Я жила у тети Груни, не у себя. Ну вот, она как-то идет с вязанкой дров мимо тюрьмы. Знаете, видели тюрьму – это здесь, рядом, по Перекопской улице? Смотрит, у ворот – толпа. Оказывается, детей из тюрьмы разрешили взять. В тюрьме-то были евреи, но детей разрешили отпустить, не всех, правда, а тех, у кого кто-нибудь из родителей – мать или отец – не еврей. Русский там, украинец.
Груня подошла, полицай ей: «Вам кого?» А у тети Груни два сына до войны еще умерли. Она и говорит. «Мальчика бы». Женщина какая-то вышла, плачет и за руку держит мальчика лет шести, в другой руке чемоданчик. Его вещи. Мать. Отдала она тете Груне этот чемоданчик, адрес оставила... Вы сейчас от меня поедете по Перекопской, обратите внимание, там такая арка тюремная, она и сейчас сохранилась. Это – вход. Ну вот, Алик мальчик-то, как из ворот с тетей Груней вышел на свободу и вдруг как кинется бежать, испугался: мама в тюрьме осталась, бабушка в тюрьме, он один... И побежал по Перекопской – и не к городу, а в обратную сторону. Остановился уже... знаете, где конфетная фабрика? Остановился и за столб спрятался. Выглядывает из-за столба, не догоняют ли немцы. Тетя Груня осторожно подходит и тихо так зовет: «Алик... Алик...» Так у нас двое стало. Коля и Алик. А в тюрьму похлебку носили. Раз принесли, два, а на третий не взяли: «Не надо»,– говорят. Мы от Алика все скрывали, как и что, но кто-то, видно, из мальчишек рассказал. Он домой приходит и говорит мне: «Мама...– он уже привык к нам-то...– Мама,– говорит,– мою маму расстреляли...»
После этого сразу слух пошел: тому, кто брал детей из тюрьмы,– тоже расстрел. Мы Алика прятали.
Друг друга держались, когда можно. Я Инну, жену Леонида, вместе с малятами к себе забрала, потом
