квартиру ей нашли. А как наши подходить уже стали, мы не выдержали – сами к ним навстречу пошли. И все пошли. Впряглись, помню, в телеги, коляски, тачки, в фаэтоны впрягались, даже катафалк шел среди нас, и все это – к линии фронта, чтобы скорее нас освободили. У Инны один из близняшек потерялся в дороге. Уже в Николаеве нашли. Я брела и думала, погиб мой Евгений: их автоколонну в Дарьевке у Днепра разбомбило.
Когда встретила Евгения – стыдно было, что я такая худая да страшная. Сына своего он, наконец, увидел. «Маргариту»... Коленька сначала его испугался, отец ему сахару кусочек дает, а он не берет, боится, у меня спрашивает: «А что это?» Он же сахар-то никогда не видел.
Ну, а с Аликом знаете как? Еще война не кончилась, зашел в дом какой-то мужчина. «Я,– говорит,– дядя Алика». И просит его у меня. Ну, я сказала: «Жизнь я ему сохранила, а образование дать – условий пока нет. Если вы сможете...»
Вот так вот... Евгения Ивановича уже нет. Коля мой сейчас в Одессе – инженер радиоэлектроники. С Аликом они и сейчас как два брата. Дружат. Алик в Москве. В гости друг к другу каждый год ездят. Дети уже у обоих. У Коли – два мальчика, у Алика – две девочки.
А сюда, в Херсон, Алик приехал не сразу, только в шестидесятых годах где-то, уж двадцать лет, как война кончилась. Тетя Груня пироги дома пекла, а я встречать его поехала. Стою в аэропорту, волнуюсь – не могу, вдруг не узнаю, двадцать лет все-таки... Смотрю – идет... С женой вместе...
Подошла к нему:
– Алик!
– Ой, тетя Женя!..
На автобусе домой едем. Они с женой сидят, разговаривают. По Перекопской улице едем, и... тюрьма эта, представляете, по дороге. Я смотрю, Алик вдруг голову вот так вот руками закрыл... и от окна отвернулся.
Можно сказать, повезло Чубиным. Когда после войны собрались они вместе, не было с ними только Владимира – последним ушел и не вернулся.
Прочитав как-то в телевизионной программе – «Наша биография. Год 1941-й», я решил собрать братьев и с ними вместе посмотреть кинодокументы тех лет.
Собрать их сейчас дело немудреное: зашли с Николаем Ивановичем в две избы, и все дела: сначала к Григорию, потом к Леониду. Трое их и осталось.
Николай Иванович – самый младший, работает в областном управлении внутренних дел. А шофером был 38 лет.
Григорию Ивановичу семьдесят. По-прежнему водит машину. Его стаж – 46 лет.
Леониду Ивановичу – 67, тоже 46 лет за рулем. Сейчас работает шофером в плодоовощном совхозе. «Здорово Чубин работает,– рассказывал заведующий совхозным гаражом Николай Федорович Старюк.– Мы списываем машину, когда она пройдет триста шестьдесят тысяч. Ну, бывает, когда уж под четыреста тысяч. А Леонид Иванович Чубин знаете сколько наездил на своей? Шестьсот тридцать тысяч километров! План он выполняет процентов на сто сорок, но не в процентах дело. Он безотказный».
– Надежный, значит?
Сидим мы вечером с двумя Чубиными, ждем третьего, Леонида Ивановича. Вошел, я его впервые увидел, здоровущий, румяный – «добрый молодец». Спокойный, улыбается, рука моя в его ладони утонула. Какие там шестьдесят семь? Пятьдесят лет от силы.
– Никто и не верит,– смеется он.
Сидят. Руки у всех на коленях. Не мигая смотрят на экран. Фашистские полчища все идут, идут – несметно. Пехота, самолеты, танки. И как-то спокойно-устало удивляются Чубины: «От шли! От шли!» – «Это ж надо, гады! Такую войну придумать!»– «Звери, звери».– «Чего, там тоже люди были».– «Были. Не хотели воевать».– «А вон наши полуторки, полуторки Вот на таких мы всю войну и прошли».
Показали Виктора Талалихина, его встречу с матерью после первого воздушного тарана. Это была их последняя встреча. Удивительное лицо – и озорство мальчишеское, и вдохновение, и красота.
Я сказал об этом – о красоте – немного позже Евгении Павловне, она фильм тоже видела.
– Тогда все красивые были,– сказала она. Она имела в виду всех, кто защищал Родину.
– Чубины, знаете, какие в молодости были! – И, помолчав, вдумавшись, вернула слову первоначальный смысл.– А все-таки самый красивый из них был Евгений!.. Что вы улыбаетесь, это правда.
Прекрасный был вечер у Николая Ивановича. Братья вспоминали детство. Как катались на самодельных коньках – каждый сам себе в кузнице коньки делал, веревками прикручивали, полы фуфаек расставят и – по ветру, вниз по реке. Вспоминали молодость. Пели Николай Иванович достал баян свой, мандолину, балалайку, гитары. Жена его Надежда Иосифовна играла. Толя, сын играл. И все три брата – последние. Играли «Коробейники», «Огонек», «Синенький скромный платочек». Надежда Иосифовна всплакнула.
– Ах, какой у нас до войны струнный оркестр был! Все семеро братьев играли...
Время – не снаряд и не пуля, его не обмануть. Однако если бы не война, то и время было бы снисходительнее к братьям. Того же Евгения взять, старшего,– два тяжелых ранения в двух тяжелых войнах, туберкулез после Сиваша, инфаркт...
– А вообще род наш крепкий,– говорит Николай Иванович,– мать наша ни одного лекарства в жизни не пробовала, болела за все время только пять дней, и то – перед самой смертью. Было ей тогда уже сто два года!..
Братья объяснили долгожительство матери и свою собственную крепость: «У нас в селе сады – как лес. Воздух! Орехи, вишня, черешня. Молоко парное, мать корову подоит – мы сразу пьем».
В этом есть правда. Но есть и еще, я так думаю, объяснение долгожительства матери: ни один из семерых никогда ничем не огорчил ее – даже в самые трудные минуты.
1979 г.
ДОМАШНИЙ ДОКТОР
Вот какое письмо получил я из Ужгорода.
«В ноябре 1969 года моего мужа Детыненко А. С. с диагнозом «болезнь Боткина» поместили в инфекционное отделение области больницы. Лечащим врачом была Сердюк Прасковья Ефимовна. Это не просто хороший врач. Это какой-то особый душевный человек. Мужа затем перевели в терапевтическое отделение, и Прасковья Ефимовна часто приходила в палату к мужу, что совсем не входило в ее обязанности.
Мне очень тяжело писать...
Я никогда не забуду внимания врачей, их отзывчивости. Кстати, в больнице муж вел дневник, который я храню...
С уважением Егорова-Детыненко».
Многим благодарностям я был свидетель. Читал слова признания в грамотах, в газетах, в частных письмах, телеграммах, на подарочных сувенирах, в книгах жалоб и предложений, в ведомоственных приказах. Но столь сердечные признания в адрес людей, не сумевших спасти близкого человека, прочел впервые.
Есть многотрудные и подчас неблагодарные профессии. Представьте на секунду, что пожарным с опозданием сообщили о несчастье. Благодарность погорельцев выглядела бы нелепой. Так же невероятно дождаться благодарности и врачу, не сумевшему спасти больного. Пусть не врач тут виновен, а наука, вселенская наука медицина, которая во многом еще бессильна, но, поди ж ты, родным и близким от этого не легче.
Каково же было подвижничество ужгородского врача, каким запасом доброты и ума надо было обладать этому человеку, чтобы при печальном исходе заслужить такую благодарность!
Уже больше года, как Галина Ивановна овдовела, а дневник мужа так и не прочла до конца: тяжело.
