– Да днем-то у тебя сидела.
– А-а. Эт-так... Так что ж делать-то будем, надо разбивать семью-то? Выхода-то нет. Познакомь?
– Не. Не буду. Не могу. Она – чистая. Неиспорченная.
– Дак ведь замужняя же?
– Эх вы, мужики.
Сколько мы с ней от нечего делать проболтали? Минут десять? Может быть, их надо добавить к тем двум детским дням? А может быть, это все уже отдельно?
А может быть, я зря приехал в Ленинград? Я чего-то боюсь. Иду какими-то переулками, натыкаюсь на тупики, это потому, наверное, что Ленинград для меня по-прежнему велик. И я все время помню: мне надо позвонить. Темно, хотя сейчас, кажется, должен быть день. А может быть, это белые ночи? Какая-то комната с телефоном – и я в ней. Это, наверное, гостиница, и я тут живу. А фамилию-то я и забыл. Помню: Лена. А фамилия, фамилия... Вот если бы мне назвали всех, кто там танцует, я бы ее сразу вспомнил.
Набираю телефон театра лихорадочно, но перед последней цифрой останавливаюсь: чего-то очень боюсь. Надо вот что, надо говорить сдержанно, сухо, вроде как по служебному делу.
Я повернул последнюю цифру. Вместо гудков – звуки рояля. Потом девичий голос – тихо:
– Да...
– Вы. Не могли бы. Зачитать. Мне. Список. Сотрудников. Вашего. Учреждения.
– Хотите, я буду играть для вас на рояле?
Но я же по делу...
– Вынемоглибызачитатьмнесписоксотрудниковвашегоучреждения?
Она улыбнулась, я это почувствовал.
– Хотите, я буду играть на рояле – для вас?
– Да, конечно.
– А вы будете слушать?
– Да...
Звуки полились полуцерковные.
– Вам в самом деле понравилось? – спросила она через несколько минут.
– Конечно же.
– Приходите к нам в театр, вы найдете здесь все, что вам нужно.
Она подчеркнула – «все»: все, что мне нужно.
И опять белая ночь среди дня. И я бегу. А в театре долго плутаю в полутьме и полусвете. Высоко под потолком погашены все юпитеры, а свет появляется неожиданно, непонятно откуда, и так же неожиданно исчезает. Дверей – множество, а выбрать нужно одну. Стучусь. Медленно, как в замке, открывается тяжелая дверь, и выходит... балерина! Белое атласное платье с воланами. Я боюсь смотреть на нее. Она делает легкий реверанс с полупоклоном:
– Добрый вам день.
Неожиданно для себя я церемонно кланяюсь:
– День вам добрый.
В таинственном полумраке от нее исходит светлая танцующая тень, что-то вроде старого медленного вальса. Наверное, где-то над ней, над ней одной, тихо кружит слабое незаходящее солнце.
Она смотрит на меня, я отвожу глаза.
– Извините, видите ли... я забыл фамилию.
– Вы Глеб?
Я вздрагиваю:
– Да. Но откуда вы меня знаете?
– А я – Лена.
– И я вас нашел?
– И вы меня нашли!
– Простите, это вы играли на рояле?
– Для вас.
– А до нашего телефонного разговора? Когда – вместо гудков?
– Я ждала тебя и играла. Я ждала тебя.
Ждала... А где же все это время был я? Почему все эти годы, всю жизнь был без нее? Сказать ли, как я виноват перед ней? В том, что я не развлекал, не забавлял ее, когда она сидела рядом со мной на маленькой голубой скамейке. Ведь она же первая протянула мне руку, такая маленькая, и мне – руку. А я не понял, и уже влюбился когда-то давно – не в нее, и берег себя потом – не для нее, и перестал беречься – без нее. А она все это время – была, была. Я хотел объяснить ей, что когда-то давно, в первый раз, не я обманул – меня обманули. Но вместо этого сказал:
– Прости ты меня.
Она подошла совсем близко:
– Ничего. Ты не виноват.
А может быть, никогда и не было той годовалой девочки и меня – рядом? То крохотное ручное существо было ближе к природе, листьям и траве, чем к людям! Она тогда, наверное, привиделась мне, а правда лишь то, что мы сейчас впервые вместе. Очень незаметно, тихо Лена берет меня под руку, и мы плывем. Мы ступаем по чему-то мягкому, как олений мох, и дышится глубоко и счастливо.
– А я думал, что уже все. Что никогда ничего больше не будет.
– Ну что ты, Глебушка, успокойся. Ты ни в чем не виноват.
Она касается меня легкой рукой. Это блаженство, наверное, назначено было на всю жизнь, от рождения и до конца, маленькими дозами, а выпало разом, с глубоким запозданием, и я ослабел от него. Никогда и ничего мне уже больше не надо, просто вот так вот плыть, плыть. Но я слабею, и где-то на дне уже шевельнулась тревога: если все так счастливо и прекрасно, значит, это ненадолго.
– Что ты, Глебушка? – шепчет она.– Это навсегда.
Значит, бывает и навсегда? Почему же тогда никто об этом не знает?
Мы плывем, и тревога нарастает.
– Пойдем сейчас к нам. Хочешь? Удобно-удобно.
У зеркальной стены я вижу: воздушные, бесплотно-юные балерины. А в центре зала – главный режиссер, а может быть, главный балетмейстер. Кто-то главный.
– Пожалуйста, пожалуйста,– приглашает нас главный.– Мы очень рады вас видеть. Вы ведь по линии Министерства культуры? Да-да-да.
Лихорадочно соображаю: надо подать себя, мне повезло, и другого такого случая никогда не будет.
– А за границей вы бывали? – спрашиваю с ленивой озабоченностью: если не бывали, то, пожалуй, я смогу им помочь. Конечно, если будет у меня время и желание этим заниматься. Девочки шепчутся, покачивая белыми крыльями.
– Спасибо. Были. Спасибо, спасибо.
– Где? – спрашиваю я устало.
– Ну, на островах Взаимности, например.
– Что вы говорите! – без всякого удивления отвечаю я.– А как же мы с вами разминулись? Ах, вы – в прошлом, а я – в позапрошлом.
– Девочки, девочки,– это он уже балеринам,– наш гость тоже был на островах... На целый год раньше нас.
– И сколько же дней вы там были? – это я – режиссеру.
– Шестнадцать.
– А я,– тут я выдерживаю паузу,– семнадцать.
– Что вы говорите! Девочки, вы слышите, на целый день больше, чем мы.
Я слышу шелест крыльев. Все с обожанием смотрят на меня. Лена тоже, и я начинаю говорить,
