говорить, говорить... О том, что Бог создал вначале остров Взаимности, где есть море, солнце и дневные звезды, а уже потом по его образу и подобию создал рай. Я упиваюсь, исхожу словами. И я чувствую, что имею право так долго говорить, потому что я был там больше их на целый день.
Как-то вдруг, совсем неожиданно мы с Леной снова оказываемся вдвоем. Звонит телефон, и я слышу в трубке озабоченный голос главного режиссера:
– Извините, пожалуйста. Пожалуйста, извините. По какому все-таки поводу вы нас навестили? Какая-нибудь жалоба?
– Нет-нет,– отвечаю я,– не волнуйтесь. Продолжайте работать.
Режиссер облегченно вздохнул и, не прощаясь, повесил трубку. И я с ужасом вижу, что Лены в огромной комнате больше нет. Где она? Куда ушла? Почему исчезла? Но ведь я же теперь знаю, где она работает, я ее все равно найду. Я найду ее.
– Ле-на-а!!
Все плывет. Дневной свет гаснет, надвигаются сумерки, и высоко под потолком исчезает крик: «Лена, где ты?» Там же, под потолком, красновато тлеют юпитеры. Света от них нет, и в комнате темно. «Я же тебя все равно найду!» Стены и потолок отодвигаются и исчезают в темноте, и я стою на полу, как на плоту: со всех темных сторон открыт, и меня покачивает.
– Ну вот, опять туалет засорился, и из ванны течет! – Чей же это раздраженный голос из глубины? – Сколько можно мучиться! Опять слесарей вызывать.
А где же Лена? Зачем скрылась, я ведь ее все равно найду. А при чем тут слесари? Ах, да, они, кажется, вчера приходили.
– Ты вставать будешь или нет? Всю жизнь проспишь.
Это говорят мне. Голос матери. Открываю чуть-чуть один глаз. «Где я? Сколько мне лет? С кем я? Один? Не может быть, была же Лена». Снова закрываю глаза, зарываюсь в подушку, но опять вспоминаю, что вчера приезжали слесари.
– Мне на работу пора, проспишь – завтрак сам будешь разогревать. Слышишь?
– Слышу,– отвечаю с закрытыми глазами.– Дай доспать, дай доспать... Понимаешь... М-м... Помнишь после войны соседскую девочку в Ленинграде? Леночку, малышку?
– Чего ты вдруг? Я и то плохо помню, а ты вообще их семью не знал.
В самом деле, с чего вдруг началось это наваждение? Я еще не совсем проснулся. Ах, да.
– Да, Валя же Малышева здесь. Вчера два раза была, не застала тебя. Ну, мы с ней посидели, поболтали – так, ни о чем. И представляешь, Леночка эта мне приснилась. Взрослая. Она и я. Мы вдвоем, и я ее потерял. Обожди, не улыбайся. У меня таких чувств, как в этом сне, никогда не было, да таких и не бывает. Один то ли ученый, то ли философ сказал: это еще не известно, где человек – живет, а где – существует. Может, это и есть настоящая жизнь – во сне. А все остальное – суета.
Про сон и про жизнь я знаю все. Однажды приснилось: сижу на берегу, удочку забросил. На зорьке. И все утренние лесные и речные запахи – чувствую. Ни одной рыбешки нет, но ожидание такое острое. Проснулся и подумал – сколько лет зря прожил, потерял, ни разу рыбу не удил. Потом как-то, позже, в командировке, директор одного рыбного хозяйства решил сделать приятное, пригласил удить из водоема рыбопитомника. Зеркальный карп, амур... – руками лови, они за нашими крючками в очереди стояли. Директор эту рыбу в кучу сваливает – трепыхаются на жаре, задыхаются, серебряная чешуя в песке, в грязи. И мне кричит: «Тяни!» А я не могу: противно. Но тянул...
Дверь за матерью уже закрылась, сон оборван. Но я снова зарываюсь в подушку.
Однако этот запах из коммунального коридора... Я встаю очень тихо, чтобы окончательно не растрясти сон, шлепаю босиком к окну, забитому решеткой (это еще старые жильцы, до нас, забили: первый этаж, мало ли), и открываю форточку. Оттуда – зима, снег... Ложусь как раз между форточкой и дверью в коридор. Что мне доснится теперь?
Полудрема. Лену не нахожу. Кто-то незнакомый показывает мне ее фотокарточки: лицо чужое, я не узнаю ее, подурнела. Но я помню, что она должна быть красивой, поэтому по-прежнему не могу без нее. В этой дремоте я не против хотя бы такого полупродолжения сна. Ведь и это может исчезнуть.
Но я часто просыпаюсь. Наверное, потому, что невольно жду звонка: должны прийти слесари. Вчера они уже приезжали на большой крытой машине с надписью «Аварийная» и высыпали из нее, как десантники. Их было много. Я подсчитал – семеро. Все семеро вошли в комнату – молодые, с ног до головы грязные, в высоких сапогах. Двое возились в туалете и в ванной, пятеро стояли, смотрели на них. Потом все семеро вышли во двор, проверили колодец – не замусорен ли? Нет, хорошо. Потом через маленький полутемный коридор протянули с улицы большой металлический трос. Что-то отвинчивали, привинчивали. В коридор и даже в комнату хлынула грязная вода, ходить можно было действительно только в сапогах.
Потом они ушли, а один задержался в дверях.
– Ну, мы вам тут все сделали.
– Спасибо.
– Все хорошо, течь не будет.
– Спасибо.
Я прошел на кухню, распахнул окно. Когда возвращался, слесарь еще стоял у порога.
– Так мы вам почистили.
– Спасибо-спасибо.
– Слушай, хозяин... На пивко не дашь?
Я протянул ему два рубля.
Через несколько секунд вернулся другой десантник с резиновой прокачкой в руках. Протопал в ванную, что-то качнул раза два, вышел, остановился возле меня и тихо сказал:
– Ну, хозяин, все у тебя будет в порядке.
– Спасибо.
– И течь больше не будет.
– Я знаю. Спасибо.
– Слушай, хозяин. Как там на пивко бы, а?
Интересно, сегодня эти же семеро приедут или другие?
Что-то со мной случилось. Уже несколько дней после сна я хожу блаженный. Кровь тепло разливается по жилам, дышится глубоко, широко. Странно, но я чувствую, что окреп физически, мышцы налились, как после хорошей нагрузки, я чувствую их упругость и силу. Вероятно, возрожденный для чувств мозг возродил ясную и сильную нервную систему, мышцы и так далее.
Я очень хочу еще раз увидеть этот сон, чтобы укрепить воскресшие вдруг силы. На каком же боку я спал тогда, на левом или на правом? Беспокойно ворочаюсь, вспоминаю. Может быть, я случайно нажал тогда на какую-нибудь артерию, как на клавишу музыкального инструмента? Он где-то рядом, этот сон, который оказался длиннее, чем ночь.
...Мне, наверное, надо просто сесть в поезд и ехать в Ленинград. Конечно, мне нужно срочно ехать сейчас в Ленинград.
Я спускаюсь в метро. До вокзала – рядом: «Белорусская», «Новослободская»... Что-то мне нехорошо, щемит. Что это – сердце?..
Никуда я не поеду. Просто выйду на платформу и посмотрю на поезд, который идет в Ленинград.
«Новослободская», «Проспект Мира». Значит, все эти годы там, глубоко в подкорке, что-то еще теплилось, как трава под снегом.
«Проспект Мира», «Комсомольская»... Сейчас вокзал... Я только взгляну на поезд и вернусь домой. А если случайно зайду в вагон, случайно не выйду где-нибудь по дороге – в Калинине или Малой Вишере, если совершенно случайно окажусь вдруг в Ленинграде... никого я искать не буду. Ведь все это уже было, было.
– Хотите, я буду играть для вас на рояле?
...
...
...
Нет времени – остановиться, нет сил – вздохнуть.
