лестницу тяжелой дверью и запирал ее на амбарный замок, я представлял, как долог и беспощаден будет суд.
Память Прокуни Вера Ивановна чтит. Носит к морю цветы, кладет их на пирс или на прибрежную гальку. Однажды принесла их в банке и поставила на большой камень в море, недалеко от берега. Солдаты-строители следили, боялись как бы случайный мальчишка не подшиб банку камнем Нет, ничего. Только через неделю волна смыла цветы, часть унесла в море, а часть выбросила на берег, и они доживали свой век там, где лежал Прокл Савельевич.
Вернемся и мы последний раз в то неподвижное, закатное утро. Вот Прокл Савельевич, послав жене воздушный поцелуй, спускается к морю. Заходит в столовую, оставляет банки для творога и сметаны. У выхода из парка встречает сотрудников санатория, перекинулись парой слов о футболе, в этот день его родное киевское «Динамо» играло с минским. Перед самым морем встречает бухгалтера Ираиду Петровну, у ее мужа рак легких. «Как дела у супруга?» – спрашивает Прокуня. «Совсем плохо»,– отвечает она. «Нy что ж,– говорит он,– всем хана будет, одному позже, другому раньше»,– и спускается к морю... Через минуту и этот берег, и тот, невидимый, за горизонтом, будут одинаково далеки от него. Солдаты отнесут его в тень и накроют простыней.
Если бы кто-то сказал ему вчера: Прокл Савельевич, ты живешь сегодня последний день, завтра тебя не будет, никогда больше не будет... Что бы он стал делать? Купил цветной, самый дорогой телевизор? Излил бы душу пьянице Беленко за самым дорогим коньяком? Ведь позавидовал же он ему, «кому позавидовал...». А может быть, делал бы что-нибудь совсем другое, суетился, ошибался. Но он бы жил. Жил.
С чем вообще больше всего жаль человеку расставаться на этой земле? Не с тем, конечно, что можно обратить в рубли. Нет. Более всего жаль, наверное, покидать облака, волны, листья, звуки узловой станции. Прокл Савельевич и Вера Ивановна все собирались в отпуск вместе – «как люди», сесть в поезд и махнуть куда-нибудь подальше, например, в Ленинград, на белые ночи.
Этого города для них больше нет.
Можно бы совсем не жалеть о прожитом, о безвозвратном, если бы потом, после смерти можно было видеть хотя бы сны – пусть самые плохие; или превратиться в прибрежный куст, и видеть только облака, и слышать только шум волн.
Чье-то чужое, читанное, воспоминание чьего-то чужого детства: кладешь на ладонь камешек и долго смотришь на него – кажется, если сейчас долго дуть на него, вдыхать в него тепло, он шевельнется, оживет и, став жуком, улетит в бесконечность.
А больше всего жаль, наверное, покидать добрых людей – родных, близких, случайных спутников. Вы знаете, в этой истории есть кого выбрать в друзья – надо лишь из узкого, душного семейного крута шагнуть в любую сторону, в любую – и сразу можно свободно вздохнуть. Вот – солдаты на берегу, врачи, тот же начмед. Вы уже, наверное, забыли о нем – седом, сухом педанте в очках. Это он, прибежав на берег и сразу же поняв, что Прокл Савельевич мертв, около часа делал ему искусственное дыхание. Зачем? Рядом была Вера Ивановна, которая никак не верила, что она – вдова. Начмед взмок от усталости, иногда его подменяли.
А однажды он отдыхал на пляже со всей семьей – рядом были мать, жена, двое детей. Где-то, далеко, у самого края горизонта, он увидел исчезающую в волнах точку, и понял, что гибнет человек. Он предупредил семью и шагнул в море. Плыл очень долго. Здесь, на побережье, морские течения и ветры сменяются вмиг, и когда начмед возвращался обратно, море заштормило, он выбился из сил, течение отнесло его далеко в сторону, и он, ослабевший, с огромным трудом выполз на пустынный берег.
Оказалось, что там, на волнах, качалась старая автомобильная шина.
1983 г.
ВСПОМНИЛ ИМЯ СВОЕ
Другой такой судьбы, наверное, нет. Подобное воскресение возможно разве что в старой сказке: «В некотором царстве, в некотором государстве...»
У нас, однако, адрес вполне конкретный и не самый дальний: Вологодская сторона, а точнее, северо- восточная земля ее – здесь, на оконечности, разместился чудный деревянный городок Никольск. И избушки, и дома – все сплошь дерево, и тротуары тоже – мосточки деревянные, так легко и вольно идти по ним, куда ни пойди – все словно под гору.
Целомудренные края здешние, заслоненные и оберегаемые густыми лесами, топкими болотами, холодными и чистыми реками и озерами, не были ни тронуты, ни потревожены вражьими набегами и нашествиями. Тишина вокруг – вековая.
Здесь, в неярком, застенчивом северном пейзаже, в особенности открывается «природы русской чистая душа». Такая отрада во всем, и такой покой, и такое ощущение жизни.
Отсюда, от Никольска то есть, если шагать не по пыльной дороге, а напрямик, через поля, перелески и овраги, четыре версты приведут в запустелую, неприбранную деревеньку Коныгино. Как раз здесь и жил-был крестьянский сын Михаил Смолин.
Как почти всякий сын в деревенской многодетной семье, работал он много, и работал в охотку – ив поле, и по дому. Как все мужчины – рыбачил и охотился. А еще – гармонист был отменный, а поскольку с гармонями в те годы было трудно, он своей тальянкой гордился.
Трижды подстерегал рок Михаила Смолина. Подростком пилил он с Борисом, братом, огромную, до небес, осину, и повалилась она против всякого закона прямо на Михаила. Просто чудо, что коснулась она соседних молодых ветвей, и он успел отскочить. В другой раз, уже после учебы в речном училище, он плавал по северным рекам, на чужой одинокой пристани его чуть не убили – почти убили – хулиганы. Три месяца лежал он в Архангельской областной психиатрической больнице, выжил, выкарабкался.
В 1936 году Михаила призвали в армию. Домой вернуться уже не довелось, задержался в Ленинграде. Отсюда перед самой войной и написал матери, что, мол, все хорошо, жив-здоров, работает на заводе. Еще написал, что собрался жениться,– Варя, коныгинская землячка, тоже здесь, в Ленинграде,– приехала учиться.
Война все спутала. Вторая мобилизация была скорой, неожиданной, он зашел к Варе, простился, оставил два костюма, новых, неношеных, и гармонь.
А все-таки повидала еще мать сына. В сорок третьем из блокадного Ленинграда исхудавшего Михаила отправили на десять дней домой на поправку. Бориса не застал – воевал старший брат. Прасковья Петровна, души не чая в младшем сыне, вздыхала, глядя на него:
– Ходить не может, так и валится. Как же жить-то будешь?
Через десять дней Михаил ушел из деревни, словно в воду канул.
Злой рок подстерег его в третий раз Прасковья Петровна получила извещение, что сын ее, Михаил Смолин, пропал без вести. Ни Красный Крест, ни другие организации, куда ей советовали обратиться, ничем не помогли ей. Она бережно хранила благодарность командира части, в которой до войны служил Михаил, вспоминала, какой был кроткий и совестливый у нее сын, и никак не могла поверить, что он убит.
Послевоенная жизнь матери была недолгой, она умерла в 1950 году. До последних дней своих получала пенсию за погибшего сына.
Неизвестный солдат давно стал символом павших, их собирательным именем. Но тут – другой случай.
В самой середине войны, после жестокой бомбежки, солдат был тяжело контужен – напрочь забыл и родство свое, и имя, и век, в который живет. В небытие, словно одушевленный предмет, он пребывал в госпиталях и больницах – месяцы, годы, десятилетия. Если точно – тридцать пять лет! Из них около тридцати живой солдат был Неизвестным.
