это соотношение.
Савин стрелял, перебегал меж валунов, стрелял, стараясь не поддаваться азарту, расходовать патроны экономнее — мало их было, еще меньше осталось. Зато противник недостатка в патронах не испытывал — четыре автомата неудержимо плевались огнем, словно митральеза. Всплеск каменного крошева будто нагайкой хлестнул по щеке, Савин, падая, пребольно ушиб колено, но на такие пустяки не следовало обращать внимания.
Он понимал, что так не может продолжаться долго — как ни экономь патроны, нужно отвечать, и настанет момент, когда в стволе окажется последний. Или еще раньше, пользуясь тем, что их четверо, враги попытаются зайти с тыла. Вся надежда на вертолеты — не самое выдающееся изобретение человечества, но в данный момент самое желанное. Или это будут машины? Все равно лишь бы успели, потому что рано еще умирать, потому что теплится отчаянная надежда вновь увидеть блистающий корабль, плывущий из тумана к берегу, потому что зло должно обязательно проигрывать не только в сказках. Потому что Савин родился в том самом маленьком сибирском городке, где некогда формировали полки, которые потом защищали на Бородинском поле батареи Раевского — а это, согласитесь, кое к чему обязывает…
Воспользовавшись короткой паузой, Савин взглянул на небо — так, словно оглядывался на свое прошлое и пытался заглянуть в свое будущее. И ничего там не увидел. Еще одна перебежка к тому валуну — оттуда лучше видна дорога, и со спины к тому месту не зайдут, отвесные скалы не позволят…
Савин угодил-таки третьему в плечо. Оставались еще — трое. Они чересчур уж нагло рванулись вперед, и пришлось охладить их пыл, выпустив тремя очередями обойму “вигланда”. Так, а теперь за тот камень…
Савин прыгнув, и что-то нестерпимо горячее, острое обожгло, прошило левое плечо. Он рухнул за камень, отбросив пистолет полицейского, для которого больше не было патронов, и достал полученный от Лесли кольт — табельное оружие специального констебля. Последние семь патронов. Семь пулек, как в Сараеве, подумал он, вспомнив Швейка, и нашел в себе силы улыбнуться.
Здесь он был, как в ловушке, но, во-первых, он и не собирался никуда бежать, а во-вторых, с тыла нападающие не зайдут — скалы не позволят…
Почему они прекратили огонь?
— Сдавайся! — услышал он голос, показавшийся знакомым — по карнавалу, тому проходу. — Сдавайся, гарантируем…
— Савин, это наверняка вы! — прервал его крик Геспера. — Не валяйте дурака, у нас совершенно нет времени! Обещаю жизнь! На размышление секунды!
Савин с радостью отметил истерические нотки в его голосе и, не приподнимаясь, громко ответил парочкой фраз, услышанных в одном из ливерпульских портовых кабачков и отнюдь не украшавших язык Вальтера Скотта и Голсуорси. Новых предложений со стороны противника не последовало.
Теперь он стал ощущать боль. Темное пятно быстро расползалось, ширилось, и он чувствовал, как намокает рукав рубашки, как от плеча к локтю ползет горячее, липкое. И нечем перевязать, нельзя отвлекаться на то, чтобы разорвать рубашку.
Он выстрелил. Голова в берете проворно исчезла за валуном. Не попал. Жаль. Что же, неужели все? И ничего больше не будет — земли, моря, неба, меня?
Они попытались подкрасться ближе — еще два выстрела. Осталось четыре патрона. По числу дней, прожитых им в этом городке. Неужели прошло неполных четыре дня с той поры, как он заявился самоуверенным королем объектива в эти места, где предстояло встретить и настоящую любовь, и неподдельную тоску, и неподдельную ненависть? Проникнуться настоящей боевой злостью. Все это до сих пор, признаться, было чуточку отвлеченными понятиями. Он больше фиксировал жизнь, чем жил. Теперь…
В него стали стрелять, и он ответил. Осталось три патрона. Враги подозрительно притихли, скорее всего, готовили какой-нибудь пакостный сюрприз. Жаль, что небо такое скучное и серое, жаль, что так мало патронов… Какая это, оказывается, ценность — патроны, маленькие, тяжелые, коричневые гильзы, из которых высовываются конические пули.
Савин услышал слабый гул, совсем слабый, словно чудом долетевший сюда отзвук бушующей на марсианской равнине битвы, и сердце застучало чаще. Правда, из своего укрытия он мог видеть лишь крохотный кусочек неба, однотонно-серого. Это мог быть и просто шум в ушах — он потерял много крови. Но это могли быть и долгожданные вертолеты. Что, если из-за этого и притихли враги?.. Что ж, пройдет пять минут и все станет ясно…
Он не мог еще уверенно сделать вывод, понять, что за шум слышит, но яростно верил — это только начало, и самое главное — впереди…
Владимир Галкин
ЗОЛОТЫЕ ЛИСТЬЯ
Над Вознесенским селом по праздникам благовест, какого нигде поблизости нет. Чудным басом поет большой колокол, малые колокольцы радостно заливаются. Народ из церкви валом, да не расходится, слушает, покуда не стихнет.
Сказывали старики, давным-давно от перелива на пушку избавил большой колокол Петр-царь. В те времена со всей России к Литейному двору их свозили, государь собственноручно на звон пробовал. По душе пришелся Вознесенский — чистый, без гнусавины. Ну и заявил:
— Вертайте назад!
Купцы везли колокол домой на первой подводе, гордые за оказанную честь и довольные, что с барышом возвращаются да с товарами московскими. Однако умышлили их пограбить разбойники. На второй версте от родного села врасплох налетели со свистом, с гиканьем. Повязали, золото из кошелей в один большой вытряхнули; хотели купцов порешить, подводы в тайгу увезти, да ни с того ни с сего бухнул колокол, как раньше, в лихой год, про пожар извещая.
На селе да в деревеньках окрестных горевали: без колокольного перезвона тишь да скучища, а тут вдруг гул услыхали. Кинулись люди — купцов, товары спасли. А потом стали гадать, как это колокол голос подал, да никто толком не мог объяснить, чудодействием посчитали. Потому купцы новую церковь постро’или, каменную, с колокольней высокой. Колокол запоет — далеко слыхать.
А разбойники с золотом все же в тайгу успели уйти, схоронились на острове, что посреди лесного озера находился. На закат от села лежало оно. Стемнеет вечером, старики говорят:
— Спать пора — в озере солнце утопло.
Остров высокий, длинный, кедрачом покрытый. Гривою прозывался. Коли издали поглядеть, будто конь плавает.
Принялись разбойники добычу делить да повздорили, насмерть постреляли друг друга, со временем в прах истлели, и кошель истлел, а золото так и осталось лежать. Как-то в предночный час девчонка- русалка по бережку бежала, о кучку золотую споткнулась, червонцы рассыпались. Ойкнула русалочка, в ладошки хлопнула:
— Ишь, как блестят, поди, водяной покрал звезды у месяца. — И давай монеты, будто зерна, наземь бросать с приговорами: — Пущай из каждой по деревцу вырастет, да на каждом по сотне таких же звездочек. Вот и не станет водяной звезды у месяца красть.
Последнюю денежку бросила, ножку к ножке приставила, хвостик рыбий вместо них получился, всплеснула, нырнула в омут.
С той поры много лет пролетело, на остров мужики шишковать плавали, хороший орех добывали и заметили — осинки по берегу прорастать стали, тянутся из песка, листочками трепыхают и будто позванивают. Крутили мужики головами, плечами пожимали:
— Откуда звон?
Да так и не догадывались.
