однако силою крепок и душою чист. А как в тиши ночной сказки любовные начнет сказывать — сердце у Алены заходится. Чего ж с таким не любиться…
Меж собой решили, про то, что Алена спаслась, — молчок!
Вскоре Данила привез петуха с курами, потом козу, на другое лето сено накосил, с морозами корову привел. Мужики, что за орехами приезжали, удивлялись:
— Без бабьих рук с хозяйством как управляешься?
Вздыхал Данила: один, мол, за всем приглядываю. Да мужики не шибко верили:
“Эвон какой порядок в горнице! — меж собой поговаривали: — Никак с лешачихой живет али с русалкою”. Однако рукою махнули: дело, дескать, его холостяцкое. А про Алену, что жива-де, что с Данилою судьбу поделила, и думать не думали, к их приезду на конец острова она уходила. Там Данила избушку- времянку построил. В ней и ждала с Аришкой, покуда все не уедут.
Через сколько-то лет Аришка шустрой девчонкой выросла, уже и матери пособляла. Летним днем пасла козу да прикорнула на солнышке, а очнулась — нет козы. Подумала: “К осинкам, поди, убегла. Любит листочки пощипать, а тут кедры одни”, и отправилась искать в дальний конец острова. Вышла на берег и, вправду, козу увидела: на задних копытцах стоит, передними уперлась в деревце, морду тянет, листочки сощипывает. А на нижней ветке девчонка, годами с Аришку, сидит, плачет — боится козы. Отогнала Аришка козу, к кедру привязала. Спрашивает: кто, мол, такая и как на остров попала. Девчонка с ветки спрыгнула да и говорит:
— Водяного я внучка, тебя давно знаю, погодки с тобой мы. Мамку твою дед мой хотел к себе уволочь, да, вишь, Данила спас. Дед мой Данилу знал, потому и от Алены отступился. А тебе спасибо — твою козу рогатую шибко боюсь!
Аришка усмехнулась, козу подоила, молока в крынке русалке дала:
— Чего ж бояться? Моя коза добрая.
Русалочка молоко выпила, вздохнула:
— Отогнать хотела козу от деревца, а она, вишь, рога на меня наставила. — Потом глянула строго и добавила: — К осинкам ее пускать не следует, не простые они, по осени покажу, что с листочками будет.
С той встречи стали девчонки подружками. Арина русалочку козьим да коровьим молоком угощала, а та места топкие угадывать научила, кочки узнавать, какая крепкая, какая обманная, на какую можно ступать, на какую — нет.
К осени уговорила Арину ночью прийти на то место, где осинки листвой осенней краснели. Спрятались в кустах, стали ждать. Глядят, из воды водяной вылез, сундук за собой вытащил. Вслед русалка взрослая вышла, осинку тряхнула руками, та со звоном денежками осыпалась. Водяной хохочет, согребает денежки да в сундук кидает. Как полный наполнил, уволок обратно. За ним и русалка ушла.
Выскочила маленькая русалочка из кустов, оставшиеся листая с деревца давай собирать. Как до листочка дотронется, он денежкой станет, набрала целую горсть и к Аришке бегом:
— На-ко на память тебе, со мной когда еще свидишься — лешак молодой с дальнего леса посватался, к нему перейду скоро. Хоть я и нежить, а любовь среди час тоже есть.
Поцеловала русалка Аришку, к воде побежала, ножку к ножке приставила — рыбий хвостик вместо них получился, и скрылась в воде.
Аришка золотые домой отнесла, Даниле с Аленой все рассказала. Старик про разбойников ране слыхал, что они на Гриве добычу делили, и по-своему рассудил: нашла, дескать, клад, а про подарок русалкин выдумала. И Алене так объяснил. А та, довольная, говорит:
— Аришка-то скоро девушкой станет, приданое теперь есть Не век же ей сидеть с нами на острове. — И вздохнула тут же. — Да как объявиться? Чья да откуда’ Люди спросят. На селе меня уж давно погибшей считают!
А то и верно, мужики в тайге ее долго искали, потом рукою махнули, мол, в болоте утопла. Бабы поплакали, старушонки покрестились, поохали, Алену жалеючи, а кой-кто носы почесывал, животы поглаживал — Аника по жене на славу поминки справлял, стол ломился от кушаний. Окромя именитых гостей полсела голытьбы при ходило. Никого Аника не гнал, да не потому, что почтенье покойной оказывал — любил богатством похвастаться, и девятый и сороковой день отметили.
Васена всегда приходила, спешила место поудобней занять. И в этот раз глаза по столу так и шарили, цепкими руками хватала то свинины кус, то пирога с осетриной. Жевала, глотала, торопилась всего попробовать, а как мужики песню в горнице заорали, на кухню прокралась. Под кофтенку шанег напрятала, по карманам отварных бараньих языков рассовала. И опять кусала, жевала, киселем запивала. Углядела бражки бутыль, тонкими губами прильнула к горлышку, чуть не половину выдула. Огляделась: “Всего ль набрала?” Вздохнула: “Вроде насытил господь!” Выбралась из дому, а морозец к ночи крепчал, варежки надевала, обронила одну. Нагнуться хотела, поднять, да живот, набитый битком, не дает. А жалко варежку — новая! Пнула — вперед она откатилась. Так до своей избы через всю улицу допинала, а поднять не смогла. Перекрестилась и плюнула: “Пущай до утра лежит!”
А утром слух по селу — тетка Васена от обжорства преставилась. И про варежку узнали — у ворот на снегу нашли, долго смеялись:
— Не зря говорят — нажралась, как дурак на поминках!
Арсентий как тетку схоронил, порылся в тряпках ее, чулок нашел денег медных, серебряных полный, среди них золотых целая горсть. Усмехнулся было:
— Ай да тетка! Всю жизнь стонала, что бедная, жила впроголодь. А у самой деньги немалые.
Хотел посчитать, да в чулке еще бумажку нашел. Развернул и ахнул — письмецо это, о смерти его, Васениной рукой нацарапанное. Тут Арсентий и понял, какую шутку судьба с ним сыграла. И память волною обрушилась: встречи у старого кладбища вспомнились, горячие клятвы и слезы Аленины. И сердце заныло.
Чтоб тоску заглушить, жениться надумал, да среди девок ни одной не нашел: ни красотой, ни душою с Аленой были не схожие. Как-то соседке, вдове молодой, дрова колол, вечерять остался. А у той сынишка- трехлеток, Первуней звать, на колени к парню залез, по колючей щеке погладил его, да и заявил:
— Ты — тятька мой!
Арсентий усмехнулся, на вдову поглядел:
— Пошто Первунькою назвала? Что за странное имечко?!
Та — ядреная да румяная, глаза приветливые:
— Первый сынок у меня. В деревне, где раньше жили, попа не было, вот сама и назвала Первунюшкой. А по святцам — Петькой зовут.
Вскоре спать мальца уложила, глянула на парня лукаво да сама свечку и задула. Так Арсентий у вдовы остался, через месяц обвенчались. Славно зажил и Первуню сыном считал. Однако по Алене частенько вздыхал. Клял себя, что отвернулся, не поговорил с ней. Доброго слова только и ждала. Ну, а с Аникой на улице встретится, как другие, шапку не ломал. А тот взгляд отводил, чуял, что загубил бабу, и сам круг болота ходил изредка. Многие думали, что по Алене печалится, место, дескать, разыскивает, где утопла жена. Кто видел, говорил:
— Глядит на болото, вздыхает — жалеет, значит, Адену-то!
Да Аника вздыхал, что не пришлось боле на острове побывать. Как подумает про осину с золотыми листьями, водяной отовсюду мерещится, его злобный вой в ушах слышится. Годов через десять уж, как по жене поминки справлял, занедужилось ему, совсем запомирал. Вызвал попа исповедоваться. Многое рассказал, и про осинки с золотыми листьями выложил. Поп не шибко в его рассказку поверил, попадье перед сном проболтался. Та соседкам поутру на ушко шепнула. И пошло по селу. Однако мужики кто посмеялся, кто рукой махнул, дескать, враки все… А как-то мужичишка, переселенец со степей украинских, Микола Терпышный — пьяница бесшабашный, в трактире гулял, наклюкался, деньги под вечер кончились, трактирщик и выпроводил, добрел Микола по улице. Песню горланит. А уж темно, и не заметил, как мимо избы своей прямо за село вышел. Оглянулся:
— Где это я?!
А солнце вот-вот сядет, меж деревьями пламенем полыхает. Ему и подумалось: “Поди, мужики костры жгут, деготь гонют?” И побрел на закат. А костры все тускней, над тайгой в небе звезды высыпали, и кругом темно стало. Вдруг под ногами захлюпало, хмель из головы вен: “В болото забрел!” Кинулся было
