– Я вот уже четвертый год в княжеских гриднях хожу, в сечах участвовал и ранен был, а по-прежнему простой воин, – продолжил Савва, присев на скамью рядом с Нелюбом. – Ладно бы с оружием я плохо управлялся, так нет же – в этом меня упрекнуть нельзя. И трусом я никогда не был. И латы свои каждый день чищу не хуже некоторых. Но кое-кто уже в начальниках ходит, а я в строю опять последний. Разве это справедливо?
Нелюб вновь промолчал, хотя Савва явно обращался к нему.
К Савве подсел гридень Вьюн, смуглый и кудрявый, известный в дружине насмешник и похабник.
– А меня другое возмущает, друже, – Вьюн слегка подтолкнул Савву локтем. – Ты же знаешь Домашу с Гончарной улицы? Красавица – глаз не отвести! К ней какие токмо молодцы клинья не подбивали: и богатые, и видные… Домаша многих привечала, но замуж ни за кого не шла. А тут появился Нелюб и окрутил Домашу за какие-то полгода! Домаша теперь токмо о Нелюбе и вздыхает! А раньше, бывало, позвенишь серебром и берешь Домашу, нагую и покорную…
– Двигай отсель, Вороненок! – рявкнул Нелюб на Вьюна, у которого было такое птичье прозвище за черный как смоль цвет его волос. – Двигай, покуда зубы целы!
– Ну вот, как с ним разговаривать? – с притворной обидой в голосе проговорил Вьюн, обращаясь ко всем, кто находился сейчас в оружейной комнате. – Я правду говорю, а Нелюбу правда почему-то неприятна. Может, в нем говорит его злодейская натура, а? Ведь черного кобеля не отмоешь добела.
– Уймись, Вьюн! – сердито промолвил сотник Пахом. – Не лезь к человеку в душу!
– Эх, Пахом! – Вьюн повернулся к сотнику. – Ведомо ли тебе, что Нелюб увел у меня Домашу, можно сказать, из-под самого носа! Я же в любви ей признавался! На руках ее был готов носить! А она ушла от меня к бывшему разбойнику. Вот обида меня и гложет!
– И меня тоже обида донимает, – вставил Савва. – Нелюб у нас недавно, в сечах с нами не бывал, труды ратные с нами не делил. Однако ж бывший злодей ныне в десятских ходит и нами, честными людьми, верховодит! Как же так получается?
Нелюб убрал вычищенный шлем на полку и вышел из оружейной, хлопнув дверью.
– Глядите-ка, какой гордый! – скривился Савва, переглянувшись со Вьюном.
– Недоумки вы оба! – промолвил Пахом, осматривая свой овальный красный щит. – Нелюба его злодейским прошлым попрекаете, а сами любому человеку в душу наплевать готовы! Всем ведомо, Вьюн, что ты за каждой юбкой приударить горазд. Домаша это сразу в тебе распознала, потому и отвергла тебя. А Нелюб не такой, потому-то он и мил ей.
– Ну, давай, защищай потаскуху! – процедил сквозь зубы Вьюн.
– А твоей обиде, Савка, цена и вовсе – медяк ломаный, – невозмутимо продолжил Пахом, не прерывая своего занятия. – Ты же на хмельное питье падок. Вся дружина это знает. Как праздник, так тебя от чана с пивом не оттащить! Где хмельной мед наливают, там и ты непременно отираешься! Какой из тебя десятник? А Нелюба за прошедший год никто ни разу пьяным не видел. Вот тебе и ответ на твой вопрос.
Уже шестой месяц пошел, как Нелюб переселился с княжеского подворья в небольшой домик Домаши, что на Нижнем Граде. В тамошнем ремесленном околотке на Нелюба поначалу смотрели косо, знали люди об его темном прошлом. Но со временем отношение соседей к Нелюбу изменилось к лучшему. Все видели, что Нелюб исправно несет службу в княжеской дружине, не сквернослов и не драчун, в помощи никому не отказывает. Потому-то, когда зимой Нелюб задумал сложить из бревен сруб для нового дома, вся улица ему в этом помогала.
Теперь у красавицы Домаши было два дома. Один старый и покосившийся, где она прожила больше десяти лет, и рядом большой домина из свежесрубленных сосновых бревен, еще не обжитый, но уже укрытый кровлей из дранки, с высоким новеньким крыльцом из липовых досок.
Домаша с племянницей Ядраной почти весь день трудились, обмазывая глиной недавно сложенную печь в новом доме. Здесь и застал их Нелюб, придя со службы.
Увидев Нелюба, Домаша спрятала за спину руки, по локоть вымазанные желтой глиной, и подставила ему уста для поцелуя.
Нелюб поцеловал жену, приобняв ее за плечи.
– Живо вы тут управились! – сказал он, оглядев печь со всех сторон. – Поди и не присели ни разу. Устала, милая?
Нелюб подошел к Ядране и мягко прижал ее к себе.
– Конечно, притомилась, – ответила та, зная, кто ей действительно посочувствует. – Воду принеси, глину замеси, грязь убери… На ногах еле стою, дядя Нелюб. Матушка загоняла меня совсем! – Рано лишившись родной матери, Ядрана привыкла называть тетку матушкой.
– Ой, бедняжка! – насмешливо проговорила Домаша, наклонившись над деревянной кадушкой и смывая засохшую глину с рук. – Ничего, милая, тебе полезно лишний часок потрудиться! Уродилась ты высокая да ядреная. В четырнадцать лет уже с меня ростом. Не даром Ядраной тебя нарекли.
Ядрана по-старославянски значит «крепкая».
– Я на речку хочу, – капризно промолвила девушка.
– Ступай, – милостиво кивнула ей Домаша.
Засветившись от радости, Ядрана быстро помыла руки, сбросила с себя грязный платок и передник и убежала.
Нелюб сел на скамью у бревенчатой стены, в пазах которой торчал мох.
Домаша села рядом, прильнув к мужу.
– Отчего такой невеселый? – участливо спросила она, ласково погладив супруга по щеке. – Что-то случилось?
– Случилось, – негромко ответил Нелюб. – Завтра в поход выступаем всей дружиной и пеший полк с собой берем. По слухам, Мамай и литовский князь Ягайло этим летом на Москву идти вознамерились. Мамай с юга подойти должен, а Ягайло – с севера. Против Мамая князь Дмитрий Иванович собирает рать под Коломной. Рать из Полоцка и Пскова уже выдвинулась на Ржеву, дабы упредить возможный удар литовцев с той стороны. Владимир Андреевич с той же целью завтра поведет свое войско к Верее.
Домаша теснее прижалась к мужу, словно не желая его отпускать.
– Береги себя в сече, – тихо промолвила она. – Помни, ты теперь не один.
Нерасторопен и трусоват был боярин Огневит Степанович. Получив приказ от серпуховского князя собрать и вооружить всех мужиков в данных ему на «кормление» деревнях, боярин Огневит потратил на сборы четыре дня. Придя, наконец, в Серпухов с полусотней смердов и своих челядинцев, Огневит узнал, что княжеский полк вот уже два дня как ушел по дороге на Верею.
– Что же, мне теперь вдогонку за князем идти? – расстроился Огневит Степанович.
– Ни к чему это, – сказал боярину огнищанин Годыба. – Веди своих ратников в Коломну. Там назначен общий сбор полков. Дружина и пеший полк Владимира Андреевича туда же подойдут, ежели литовцев под Вереей не встретят.
Огневит Степанович хотел было задержаться в Серпухове на денек-другой, но Годыба не позволил ему этого.
– Некогда рассиживаться, боярин, – сурово произнес огнищанин. – Большая беда на Русь надвигается! Всем миром нужно выступить на Мамая!
Среди ратников Огневита находилась Янина, которая решила проводить до Коломны своего семнадцатилетнего брата Свиряту, выступившего на войну в числе прочих хмелевских смердов.
На самом деле Янина надеялась разыскать в Коломне Ропшу, о котором она не переставала думать с момента их расставания в Сарае.
Русская рать разбила стан под Коломной на Девичьем Поле. Конные и пешие полки шли сюда из дальних и ближних городов, каждый день подходили все новые отряды, пыля обозами на дорогах и сверкая на солнце частоколом копий. Тут можно было видеть знамена из Звенигорода, Дмитрова, Можайска, Суздаля, Костромы, Мурома, Углича, Белоозера, Ярославля, Мологи…
У Янины глаза разбежались при виде такого великого воинства! Куда ни глянь, всюду длинными рядами тянутся шатры, многие тысячи шатров. Огромные табуны лошадей пасутся на окрестных лугах, за рекой Коломенкой.
Янина вздумала было пройтись по военному лагерю, поискать Ропшу, но очень скоро убедилась, что
