и вдруг раздались звуки рояля. Над палубами «Витязя», над жаркой гладью ночного тропического океана звучал вальс Шопена.
У трапа Татьяна Георгиевна целовала провожающих, и, прощаясь с ней, мы чувствовали влажность ее щек. Жеромский, прежде чем ступить на трап, неуклюже размахивал своими длинными худыми руками и, неожиданно перейдя на польский, кричал:
— Дзенькуемы бардзо! Дзенькуемы! Вшнескего неилепшего! До спотканя!
Когда катер скрылся во мгле, держа курс к проколотой вечерними огнями черной горбине острова, наружные судовые динамики голосом капитана приказали: «Палубной команде на подъем якоря!» Коротко прогромыхала якорная лебедка, вздрогнула под ногами палуба — это пустили судовую машину, — и «Витязь» стал медленно разворачиваться, целясь носом во тьму открытого океана. Вот развернулся, вот заплескалась у форштевня волна, ударил в лицо тугой ветерок — дали ход.
Я стоял на крыле мостика и глядел на удаляющийся остров. Вдруг среди белых фонарных огней, рассыпанных по склону горы, ближе к ее вершине, там, где шоссе забиралось на перевал, резко вспыхнули две желтые автомобильные фары. Вспыхнули и погасли… И так снова и снова. Я подошел к капитану: «Разрешите, Анатолий Степанович?» Он кивнул. Я потянулся к рычагу на стенке рубки, «Витязь», покорный моей воле, забасил и, казалось, сотрясал гудком висевшие над его трубой чужие незнакомые звезды. Один гудок, второй, третий… Так положено кораблю при прощании.
Мрак за бортом тут же ответил нам новыми торопливыми всплесками света. Сперва двух желтых огоньков, потом они слились и вскоре исчезли, захлестанные ночью.
Рядом со мной прислонился к поручню радист. «Спасибо!» — сказал я ему. Он посопел:
— Да что там! Раз нужно так нужно. Правда, пришлось повозиться: пленка оказалась оборванной. — Помолчал. Я не увидел, а скорее почувствовал во тьме, как он улыбается: — Смешной этот ваш поляк. Руками размахивает, вроде бы на митинге. А что он такое кричал: «До спотканя»?
— До свидания, — пояснил я.
Радист опять посопел:
— Да где там — до свидания! Разве встретишься? Океан велик.
Мы опять помолчали. Скулы легких волн отражали трепетный звездный свет.
Прямо по курсу
Мы волновались все больше. Где они запропастились?! До отхода судна всего два часа, а их нет! Может, раздумали? По судовой радиотрансляции в который раз объявили, чтобы все посторонние, не уходящие в рейс, немедленно покинули борт судна — начинался пограничный и таможенный досмотр. «Михаил Лермонтов» уходил в свой первый рейс в Америку, открывая постоянную пассажирскую линию из Ленинграда в Нью-Йорк.
Я пошел проводить Эллу до трапа.
— Уж не случилось ли что с ними? — волновалась она.
Простившись со мной, моя жена спустилась вниз по трапу, но через минут десять снова оказалась на судне.
— Где здесь майор? — взволнованно спрашивала она моряков. — Найдите майора!
Супруги Капицы ступили на борт через полчаса. Увидев меня, Анна Алексеевна сообщила:
— Похоже на то, что мы были задержаны властями. И нас выручила ваша Элла.
Случилась история прямо-таки анекдотичная. Все, кто отправлялся в этот престижный рейс — журналисты, советские и иностранные, кинооператоры, представители фирм, — считались гостями Морфлота. На них были общие списки — на листе ставили очередную галочку — проходи! И вдруг в пропускном павильоне Ленинградского торгового морского порта, откуда отходил в рейс лайнер, позже всех остальных объявилась весьма странная пожилая пара — скромные, вежливые, говорят не громко, права не «качают», вид такой, будто не туда попали.
— Вам, собственно, куда, папаша? — строго спросил дежурный пограничный старшина.
— Нам в Англию… — ответил «папаша».
— Тогда ошиблись! Судно идет в Америку.
— Но у нас билеты именно на это судно, — попытался настаивать пожилой мужчина. — А Англия как раз по пути…
— А кто вы?
— Пассажиры…
Подозрения старшины росли с каждой минутой.
— Пассажиры? На этом лайнере нет сейчас пассажиров. Здесь все гости.
— Но мы все-таки пассажиры! — продолжал настаивать мужчина. — Вот наши паспорта, билеты… Взгляните!
На помощь старшине пришел дежурный таможенник. Он внимательно просмотрел предъявленные документы. Лицо его посуровело.
— М… да… — обронил таможенник, значительно покачав головой. — Что-то здесь не то…
И еще раз критически, с головы до ног оглядел странную пару. Среди десятков отбывающих они только двое пассажиры, все по списку, а эти с билетами, купленными за деньги. И паспорта озадачивающие — для пограничника и таможенника торгового порта непривычные, первый раз видят: в зеленой корочке! Оказывается, дипломатические. Но на дипломатов старики никак не похожи. И вообще, дипломаты с торговых причалов не отбывают.
— Придется вам потерпеть, папаша! До выяснения, — вынес окончательное решение старшина. — Вот придет майор…
Как раз в этот момент в пропускном павильоне и появилась Элла. Быстро разобравшись в происходящем, попыталась разъяснить:
— Это академик Капица с супругой!
Сделанное представление впечатления не произвело. Ну и что — академик!
— Член президиума Академии наук!
Тоже не прозвучало убедительно.
— Ученый с мировой известностью! Неужели никогда не слышали?
Нет, старшина и таможенник о такой знаменитости не слышали.
— Дважды Герой Социалистического Труда!
Вот это, кажется, подействовало. Озадачились: дважды Герой! Стало быть, фигура! Но на всякий случай поинтересовались:
— Но почему все отправляются в Америку, а они в Лондон?
— Потому что им нужно не в Америку, а именно в Лондон, — Элла теряла терпение.
— Придется вызвать майора, — сдался старшина.
Трагикомическая история посадки супругов Капиц на борт «Михаила Лермонтова» завершилась быстро и благополучно. Подтянутый вежливый майор от имени погранслужбы принес извинения за досадную «накладку», а поднявшимся по трапу старшине и таможеннику сделал публичный выговор:
— О таких людях вам следовало бы знать! С такими людьми даже постоять рядом — великая удача! Именами таких людей корабли называют!
Уже потом, во время рейса, Петр Леонидович, вспоминая слова майора, посмеивался:
— Оказывается, имею право на собственного имени пароход! Вот уж не думал!
Я уверен, Петр Леонидович и вправду о таком думать не мог. Его мысли были далеки от подобных пустяков, не до тщеславия, не до заботы о собственном престиже. Мысли были о другом, значительном. А
