торгпредства — умные ожидающие глаза, вглядывающиеся сквозь стекла очков поверх твоей головы куда-то в далекую даль… Ждал Ничков пароход, стал Ничков пароходом.
— В Америку ходили?
— Сразу же, как только подняли на судне флаг. Сперва зашли в Англию, потом через океан к американцам. Памятный рейс был. И в Лондоне и в Нью-Йорке поднимались к нам на борт те, кто знал Ничкова, останавливались возле его портрета в кают-компании, клонили головы. И тогда мы поняли, что значил Влас Ничков, именем которого назван наш корабль. Вроде бы он, как капитан, продолжал водить сквозь вражду и непогоду отважные конвои, спасая проложенную когда-то дорогу между Западом и Востоком.
Я представил приход «Власа Ничкова» в Нью-Йорк. Столпившиеся возле берега, похожие на кладбищенские обелиски, коробки небоскребов… В одном из них на восемнадцатом этаже ничем не отличное от других, за зеленоватым солнцезащитным стеклом окно кабинета, в котором работал Ничков. Устав от дел, он временами подходил к окну, тянул взор к океанскому простору… Ждал белого парохода, который придет от берегов Родины: вот и пришел все-таки.
— Недолго довелось «Власу» стоять на вахте конвоев… — продолжал Голубев. — Наше судно было последним, которое зашло в американский порт за купленной нами пшеницей. Дорогу в Америку другим судам из СССР отрезало эмбарго на продажу пшеницы, наложенное президентом США.
Голубев, заложив руки за спину, прошелся по кабинету.
— Глупость все это! Глупость и вздор! Расчет на слабонервных. А нас этим не возьмешь.
Я взглянул на литую капитанскую фигуру, на его крепкий подбородок, поймал прямой взгляд его спокойных светлых глаз. Л ведь действительно не возьмешь!
За окном в утреннюю осеннюю дымку, повисшую над рекой, впечатывались решительные очертания могучего судна. Казалось, что оно и его капитан сработаны из одного надежного и крепкого материала.
Пришел хозяин кабинета. С Голубевым разговор предстоял подольше, поэтому начал с меня:
— Значит, так… Одна ваша группа поедет на третий причал, там стоит лесовоз, другая на пятый…
Прощаясь со мной, попросил:
— Вы уж, пожалуйста, передайте товарищам писателям, чтоб они с морячками посвободнее. Морякам интересно увидеть живого писателя, послушать его. Расскажите что-нибудь такое, что они не знают.
Я попал в группу, которую направляли на только что вернувшийся из дальнего и долгого рейса большой морозильный траулер. В столовой команды собралось довольно много народу.
Прибывших усадили за накрытый красным сукном стол президиума.
— Товарищи! У нас сегодня дорогие гости, московские писатели, — сказал первый помощник капитана. — Попросим их, так сказать, поделиться…
— Но сперва вы сами расскажите немного о себе, — попросил один из нас.
— Ну, хотя бы, откуда сейчас пришли? Как проходил промысел? Было ли что необычного? Что-нибудь такое… — поддержал я.
В зале блеснули усмешки:
— У нас каждый день «такое-этакое».
— Ну, например? Что особенно запомнилось? Ну?!
Зал минуту посмеивался, шушукался, должно быть, удивляясь наивности наших вопросов.
— Ну, например, случилось в рейсе ЧП, — начал помполит. — Норвежский траулер в Атлантике спасали. И при этом сами чуть не хлебнули водички…
— Было дело… — сказал сидящий в первом ряду бородач, морща лицо улыбкой, выразительно почесал затылок.
— Расскажите!
Мы просидели в столовой команды до вечера. Это была памятная встреча — моряки разговорились, столько нам порассказали и «такого» и «этакого», что мы рты пораскрывали. И, честно говоря, не выполнил я данное в пароходстве обещание: рассказать морячкам «что-нибудь». Мы слушали и слушали, а на свои рассказы времени уже не осталось.
— Как же так… — встревожился помполит, — Выходит, «культурное» мероприятие у нас не состоялось.
— Состоялось! — заверили мы его. — Лучшего и не придумаешь!
С причала в город нас доставлял портовый катер. Молодой моторист по пути нам объяснил:
— Видите причал слева? Там во время войны швартовались суда конвоя, принимали танки. А вон там, за тем сухогрузом, был лесной причал. Союзникам нашу древесину отгружали…
— Откуда вы все это знаете?
— А мой отец в войну здесь крановщиком был.
От причала к гостинице мы шли пешком. Двина светилась огнями стоящих и идущих кораблей. Огней было так много, что казалось, будто там, на реке, начинались кварталы еще одного города.
Возле здания областной консерватории толпился народ. На афише мы прочитали: «Сегодня симфонический концерт. В программе Вагнер, Равель, Шостакович». В кассе билетов не оказалось. Попытались разжалобить администратора:
— Понимаете, мы в Архангельске на короткое время… Хотелось бы…
Администратор развел руками, недослушав, возразил:
— Здесь многие на короткое время. Город у нас портовый. Многим хочется…
Ничего не поделаешь, «культурного мероприятия» не состоялось и здесь! Что ж, погуляем по вечерним улицам Архангельска. Вечер сегодня вполне подходящий для этого.
Над асфальтовой лентой шоссе висит тяжкое марево. Оно ощущается даже на глаз: струи раскаленного воздуха, вытянувшись вверх, покачиваются, как прозрачные, еле видимые морские водоросли в потоках воды. Лохматые головы придорожных пальм равномерно клонятся под ветром из стороны в сторону, будто опахала, поставленные здесь для того, чтобы защитить плавящийся асфальт от зноя.
Сидя за рулем, я держу путь вдоль берега Атлантического океана на юг, к экватору. Передо мной город, который я должен миновать. В этих краях я уже много месяцев, и город этот знаком до мелочей.
На его окраине торговый порт, за частоколом забора торчат мачты, грузовые стрелы и дымовые трубы стоящих у причалов судов. Я бы проехал мимо — все привычно. Но вдруг, среди этой сумятицы портового пейзажа, мимолетный взгляд зацепил мощно скошенную к корме с элегантным козыречком широкую, как крепостная башня, дымовую трубу с красным околышем, и изящный абрис высоко вознесенной кормы над причалом. И надпись на корме: «Одесса». В этом порту редко швартуются советские торговые суда, а пассажирских еще не довелось видеть.
Я не тороплюсь на юг, к экватору, где сейчас самое пекло, кручу руль вправо, и машина покорно сворачивает на шоссе, ведущее к порту. И вот передо мной крутой и могучий, как склон утеса, борт огромного лайнера. На причале у трапа молодой парень в белой морской фуражке с крабом в кокарде бросает взгляд на мой паспорт: «Свой?»
— Свой! — И вот ступаю на первую поблескивающую алюминиевым ребром ступеньку широкого трапа. Я — на Родине. Перешагиваю порог распахнувшейся двери, и моего лица мягко касается кондиционированная прохлада, мне кажется, что вхожу в давно позабытую весну. Сверкающий, как зеркало, пластик стен, мягкие паласы под подошвой, за витринным стеклом ларька под названием «Березка» таращат глаза брюхатые матрешки, на стенах надпись по-английски: «Майн дек» — главная палуба, в расщелине потолка хрипнул динамик: «Дамен унд херрен! Битте гейнзи…» Туристская Россия, приспособленная под заграничные вкусы. И все-таки — Россия!
Первый помощник капитана, неторопливый в движениях, в речи, узколицый, черноволосый, смуглый, как итальянец, такой эффектный в своей ладной униформе — ну прямо на заграничный огляд, — водил
