— А вот и Борис Моисеевич, собственной персоной, — сказал первый помощник и глазами показал на недалекий от нас стол, который тоже стоял в сторонке от других в конце зала.
За столом Борис Моисеевич восседал в полном одиночестве. Стоило мне бросить взгляд в его сторону, как я тут же понял: и он проявляет к нашему столу повышенный интерес: шею вытянул, яблоки глаз вращаются, как шарниры, а детские оттопыренные уши ощупывают наши лица, будто локаторы, пытаясь уловить слова, слетавшие с наших губ. Разве не интересно, почему это первый помощник капитана вдруг решил сегодня пообедать в пассажирском ресторане и что это за новенький в его обществе? Борис Моисеевич был сейчас похож на любопытного мальчишку, который исподтишка подглядывает за взрослыми. И, конечно, догадывается, что минуту назад за нашим столом говорили именно о нем.
Мне захотелось с ним пообщаться: судьба старика о многом заставляет подумать. Вот бы за обедом и потолковать!
Но Павел Иванович покачал головой.
— Не стоит! Тут, видите ли, политика. — И снова еле заметно улыбнулся, теперь уже самыми уголками губ. — Он у нас числится в хулиганах.
И поведал о случившемся с Борисом Моисеевичем — истории, одна хлеще другой, тянутся за ним, как хвост. Оказывается, недавно старик доставил судовому начальству очередную заботу. Сидел полрейса за столом с какой-то пожилой немецкой парой. Вроде бы все было тихомирно, и вдруг — драка! Настоящая, с мордобоем. Борис Моисеевич встал и наотмашь саданул по скуле своего соседа-немца, такого же старика, как и он. В ресторане поднялся гвалт: виданное ли дело, чтобы в столь приличном обществе, которое отправилось за свои деньги путешествовать и отдыхать, публичный мордобой. Немец немедленно отправился прямо к капитану с протестом: «Ваш советский гражданин оскорбил меня действием». Ему объяснили, что его сосед по столу не советский гражданин, он бывший советский гражданин, а сейчас подданный другой страны. Все равно, настаивал немец, пусть и бывший, но все-таки к вам имеет отношение. Примите меры! Вызвали Бориса Моисеевича. Тот охотно, даже с удовольствием подтвердил: да, ударил. И за дело! «Представляете, этот недобитый фриц нехорошо отозвался об Одессе. Во время войны пришел в нашу Одессу в гитлеровском мундире и, понятно, вел себя в ней, как разбойник. Он так и сказал, мол, уже тогда терпеть не мог видеть ваши одесские хари. Вы слышите, что он сказал? Вот и получил по собственной харе — уже сегодня. Разве я не прав?»
Немец написал капитану официальный протест. Пришлось Бориса Моисеевича пересадить за другой стол. И даже высказать ему суровое порицание: драться нехорошо!
— Если пригласим за стол, политику нарушим, — сказал первый помощник. — Драчунов на наших судах поощрять негоже. Рейсы коммерческие. Все пассажиры для нас одинаковы.
Но Борис Моисеевич сам пришел к нам.
— Не помешаю? — положил пергаментной желтизны костлявые пальцы на спинку свободного стула, и на одном из пальцев сверкнул золотой перстень — печатка с вензелями. — Я бы хотел с вами…
— Конечно, Борис Моисеевич! Садитесь! — судя но всему, особого восторга первый помощник не испытывал.
Устраиваясь на новом месте, старик взял со стола торчком стоящий кулек жестко накрахмаленной салфетки, с хрустом развернул, вздохнул с осуждением:
— Ах, зачем, зачем столько крахмалу? Это, простите, салфетка, а не кровельное железо. А? Сколько раз я говорил метрдотелю! — он с огорчением покачал головой. Поднял на меня глаза — Простите, мужчина, вы тоже одессит?
Пришлось признаваться: увы, нет!
Старик коротко хохотнул, снова прокашлялся, потом, обнажив хорошо сработанные, не по возрасту свежие — тоже денег стоило — фарфоровые зубы, тут же вроде бы в ужасе округлил жидкие старческие глаза.
— Боже мой! Он — не одессит! Как же вы можете так запросто жить? Нам с помощником капитана вас жалко. Вы, простите, человек второго сорта — раз не одессит…
Конечно, это была бравада, старик неумело наигрывал, дешево петушился, но за всем этим невинным шутовством угадывалось что-то сокровенное, глубоко упрятанное где-то там, в его впалой, полной хрипов и кашля груди, прикрытой не по возрасту нелепо броским пиджаком в клетку.
Лицо его с голубоватыми прожилками вен на щеках мне показалось знакомым, даже привычным.
На кого же он похож? Впрочем, сколько таких лиц видел я в своем окружении с детства!
Пожалуй, больше всего Борис Моисеевич похож на дядю Яшу. Дядя Яша жил в нашей многонаселенной квартире в старом московском доме на Трубной площади, был человеком преклонных лет, вдовцом и самой примечательной фигурой в квартире — артистом. В маленькой комнатушке он обитал вдвоем с дрессированным пуделем по имени Пуфи — оба работали в Московском цирке. Раз в году, в декабре, в день своего рождения, дядя Яша водил всю ребятню квартиры в цирк — впереди шел Пуфи, потом дядя Яша, потом мы гурьбой, и нам доставляло особое удовольствие входить в здание цирка через служебный вход.
Борис Моисеевич почти не ел, лишь отведал две-три ложки харчо, медленно пожевал кусочек шашлыка и отпил глоток сока из фужера. Отпил и поморщился:
— Очередная кислятина. Тьфу! Скажите, зачем все ахают — соки, соки! Пейте соки! В Тель-Авиве на каждом углу: «Пейте соки!» Можно подумать, что в соках спасение человечества!
Он сердито отодвинул тарелку с шашлыком и фужер в сторону, подальше от себя, будто они раздражали его взгляд. Пояснил:
— В старости теряешь аппетит, как теряешь кошелек на рынке — безвозвратно. И не только на еду. На все!
После обеда Павел Иванович решил мне показать еще и машинное отделение лайнера, огромное, как заводской цех, поднялись мы с ним также в святая святых корабля — в ходовую рубку, где мне продемонстрировали навигационные приборы, помогающие кораблю держать верный курс.
— Еще три захода, и домой! — сказал молодой вахтенный помощник, дежуривший в рубке.
— Надоело?
— Да уж пора! Четвертый месяц…
На кормовой палубе я вдруг снова встретил Бориса Моисеевича. Несмотря на густеющую к вечеру тропическую жару, он был по-прежнему в клетчатом пиджаке с мощными, как у богатыря, плечами, закинув руки за спину, внимательно наблюдал, как трое матросов чинят лебедку грузовой стрелы. И наверняка давал им советы.
Увидев меня, торопливо выбросил вперед руку:
— Минуточку! Я бы хотел вам кое-что показать. А? Вы не можете заглянуть в мою каюту?
В каюте деловито кивнул на кресло:
— Присядьте!
Подошел к письменному столу, достал из пиджака связку ключей, стал выбирать нужный, продолжая ворчать:
— Вы представляете себе, велят мне каждый день пить по утрам стакан гранатового сока. Вы когда- нибудь пили гранатовый сок? А? Это же хуже соляной кислоты. А Сонечка: пей, и все! Оказывается, полезно для здоровья. А я глотну и дергаюсь, как припадочный.
Наконец, он отыскал нужный ключ, собрав на лбу озабоченные морщины, осторожно повернул ключ в замке, чуть приоткрыл ящик, но не до конца, снова взглянул на меня сбоку, по-птичьи наклонив голову с острым носом.
— Они хотят своим гранатовым соком заменить то, что отобрали у меня. А знаете, что они отобрали у меня? Они отобрали мое прошлое. Отобрали последнее, что оставалось в жизни. Они отобрали у меня мой старый двор на Молдаванке, где растет старый каштан, где но старым щербатым плитам ходят куры и прыгают дети, разбивая о плиты носы так же, как разбивал свой нос в детстве я — именно на этих плитах. Скажите, разве можно отбирать у старика его прошлое? Нет, вы скажите мне, разве можно? А?
Словно окончательно осердясь, он рывком выдвинул ящик письменного стола, извлек оттуда небольшую красную коробочку, деловито протянул мне:
