родного города, такого далекого от этих широт.
И снова пассажиры долго стояли у борта — теперь уже молча любовались угасанием тропического дня.
На шлюпочной палубе я вдруг увидел одинокую сутулую фигуру долговязого человека. Закинув руки за спину, клоня седеющую голову, человек выхаживал узкое пространство палубы от борта к борту — туда и обратно, туда и обратно. Это был капитан. На закат он не смотрел. Сколько было в его жизни таких закатов! Сколько тысяч шагов сделал он в одинокой прогулке от борта к борту за долгие, долгие годы. Вот так же клонил голову, размеренно ставя ноги на щербатые доски палубы, и думал о своем. Старый человек, старый корабль, старый мир… И в этот майский праздничный для меня вечер мне вдруг стало грустно рядом с чужим одиночеством. А ведь думал, что лишь я сегодня одинок под этим чужим небом. У каждого одиночество — свое.
За ужином мой сосед по столу, австралиец, обратился ко мне с неожиданным оживлением:
— На судне все только и говорят о сегодняшней гонке. Честно говоря, она мне была по душе. Мы, австралийцы, такое любим. У нас самый почитаемый спорт — лошадиные скачки. — Он вдруг хитро прищурил глаза: — Признайтесь, вы наверняка знали заранее, что русский корабль нас обгонит? Потому с самого утра и нарядились в праздничный костюм. Не так ли?
Он от души рассмеялся и продолжал:
— Правда, в ожидании вам пришлось чуть попотеть в костюме на жаре. Ведь русский корабль с подходом опоздал. Не так ли, сэр?
— Нет, не так. Он не опоздал, — возразил я. — Он пришел как раз вовремя.
С того дня миновало четверть века. Наверное, давно нет на свете тех двух стариков — корабля и его капитана. И вот недавно, проглядывая старые путевые блокноты, я напал на странички с заметками о своем таком давнем путешествии. Столько Первомаев было в моей жизни! А тот запомнился особенно. И не полыханием праздничных стягов, не блеском огней.
Тишина такая, что слышно, как свистит воздух под крыльями поморников, хищных антарктических птиц. На улицах Мирного всегда пустынно, все заняты, все работают. Да и улиц-то, как таковых, нет — дома давно погребены под снегами, на снежном поле торчат лишь деревянные будки, в которых лазы — через них идет ход под крышу дома, оттуда в сам дом.
Бродят по снежным тропкам мохнатые ездовые собаки, изнывающие от безделья. Если на окраине поселка услышишь их лай, значит, в гости пожаловали пингвины.
Я иду к мысу Хмары. На клочке скалы, выглядывающей из-под сугробов, скромный солдатский обелиск со звездочкой. В память Ивана Хмары, тракториста. Могилы нет. Его могила на дне Индийского океана. Однажды при разгрузке кораблей под трактором вдруг затрещал лед. Тракторист выпрыгнул, походил около осевшей во льду машины, поглядел, что делать. Риск, конечно, но ведь жалко бросать трактор. Их и так у мирян мало! Решил: «Попробую, вдруг повезет!» Не повезло. Едва гусеницы сдвинулись с места, как лед под трактором снова хрустнул, еще больше осел, раздался в стороны, и в образовавшуюся трещину рухнул трактор вместе с трактористом. Все произошло в считанные мгновения. Был человек — нет человека. Океан остается океаном, повсюду, даже здесь, у берегов Антарктиды, возле которой он вроде бы усмирен тяжелым панцирем припайного льда. Оказывается, нет, не усмирен. Сколько существует на планете, столько будет требовать жертв.
В Мирном это знают, поэтому здесь все по-морскому: и дисциплина, и порядок, и терминология. Обедаем не в столовой, а в кают-компании, повар зовется коком, кухня камбузом, дежурные в лабораториях вахтенными, страховые канаты, протянутые от дома к дому, — леерами… С океаном мы бок о бок, как на корабле, от него зависим, на него надеемся, его страшимся.
На краю поселка берег круто и резко обрывается. Здесь сползает в океан материковый лед, временами обламывается на огромные куски, и они становятся айсбергами. Край континента называют «барьером». Не приведи господь в пургу заблудиться и очутиться возле барьера. Неверный шаг, и ты летишь вниз в пропасть на каменную твердь припайного океанского льда.
Но сегодня отличный денек, солнце жарит вовсю, словно тщится растопить этот навечно замерзший край. На припае толпятся крикливыми кучками пингвины адели, милейшие создания, похожие издали на маленьких неуклюжих человечков в белых манишках и черных фраках. Увидя меня, адельки радостно покрякивают. Наверное, им скучно в этой ледяной глуши.
Под откосом на льду неподвижно лежат жирные туши тюленей, мирных зверей с бульдожьими мордами. Тюлени целыми днями греются на солнце и напоминают обленившихся курортников.
Я гляжу в океан. Кажется, Антарктида продолжается и тут, за барьером, уходя далеко к северу, только уровнем чуть пониже. Неужели где-то на свете есть зеленые материки и цветущие деревья, и сияющие огнями города, и кто-то ждущий тебя и думающий о тебе, может быть, как раз в эти минуты?
Впереди на равнине резко выделяется в снежной белизне темно-бурая гряда. Это небольшой безымянный островок. В его расщелинах прячутся и выхаживают птенцов пингвины. Птенцы — смешные пушистые комочки, в которых еще еле-еле теплится жизнь. Возле скалы, словно в карауле, выстроились островерхие, позолоченные солнцем айсберги. У них такие причудливые очертания, что кажется, будто это застывшие в стуже тучи. Скоро лед вскроется и айсберги уплывут в океан, а на их место встанут в караул другие. Когда приходящие в Мирный корабли после разгрузки отправляются в обратный путь на север, к берегам Родины, то, проходя мимо этой скалы, дают долгие прощальные гудки. Корабли прощаются с теми, кто уже никогда не ступит на родной берег. Они лежат на этом островке под камнями погребальных гуриев, нетленные, вечные, как сама Антарктида. И их уже немало. Антарктида, как и океан, всегда готова наказать человека за дерзость.
Мой путь к этому островку. Когда я поднимусь на его скалы, то с их высоты увижу «Обь». Говорят, первыми два дня назад ее увидели радисты. В тот день раньше положенного времени в домах Мирного скрипнули динамики и чей-то взволнованный голос сообщил: «Товарищи миряне! Сегодня в шесть часов пятнадцать минут на рейд Мирного вышел дизель-электроход «Обь». Теплоход «Кооперация» прибывает на рейд в девять тридцать». И после короткой паузы, видимо, уже от себя лично, радостно, звонко добавил: «Всех, всех поздравляем с приходом кораблей, а значит, с успешным завершением зимовки. Ура!»
Не прошло и четверти часа, как обитатели Мирного оказались «наверху» — на крышах радиостанции и бани, на вершине прибрежного холма, некоторые даже взгромоздились на мачту радиоантенны. «Где она? Где? Где «Обь»?» — «Да вон! Вон там, слева от айсбергов!» «Обь» еще очень далеко, но глазу уже не ошибиться: не одинокая скала в море, не обманчивая тень айсберга, а четкое очертание корабля. И уже кто-то бежит к мачте поднимать флаг, кто-то тащит ракетницы, и над Мирным взлетают в небо разноцветные звезды, споря с сиянием неистового полярного солнца. В Мирный приходит праздник. И хотя «Обь» еще далеко, еще не один день ей пробиваться через тяжкие, двухметровой толщины льды поближе к барьеру, праздничное настроение не исчезает. А деловитость тем более — нужно готовиться к разгрузке кораблей. Дай-то бог, чтобы на разгрузке все было в порядке, дело это в Антарктиде непростое, опасное.
Не торопясь, осторожно ставя свои меховые полярные сапоги на шершавый снежный наст — как бы не поскользнуться, — я шагаю к островку. Мне хочется увидеть «Обь» поближе. А если буду в силах, то и дойти до нее. На боку у меня фотоаппарат — могут получиться уникальные для газеты снимки: легендарная «Обь» на подходе к шестому континенту среди айсбергов!
Океан сейчас уже не тот, что был месяц назад, в день нашего прилета в Мирный. Тогда густо-синяя полоска «водяного неба» у горизонта была узенькой, едва различимой за белой грядой далеких айсбергов. Сейчас она тяжелым козырьком повисает почти над самым берегом. Это значит, что в нескольких километрах отсюда океан уже освободился ото льда и низко повисшие над океаном снежные тучи купаются в его бездонной синеве. Там, у кромки припая, в эти минуты с грохотом ломается лед, и айсберги, торопясь после зимней спячки в дорогу, бьются друг об друга звонкими лбами.
А здесь, у берега, еще первозданная тишина. Здесь можно часами стоять и завороженно
