Я махнул рукой и проводил их взглядом; на серебристом боку фургона мелькнули призрачные отражения деревьев.
Работа все глубже проникала в мою жизнь. В пятницу вечером Бородач, как обычно, ушел домой, а в понедельник утром на собрании персонала нам объявили, что он умер. Я был единственным, кто ахнул от удивления и тут же поспешно закашлялся. На следующий день Бородача сменил некий Лотар, заявивший о желании уйти от инвестиционной деятельности. Баритон рассказал мне, что Лотара выставили с прежнего места после интрижки с женой босса. У Лотара был высокий лоб с синими прожилками вен и узкие бледные губы. Он выступил перед нами с короткой речью, и, пока говорил, висок пульсировал голубым.
— Мне нужно, чтобы все работали в полную силу. Усталость — всего лишь слабость. Не расслабляйтесь — и мы будем друзьями. Подведете меня — никакой дружбы. Живите интересами компаний, которые ведете. Вы должны знать их показатели, как дату своего рождения. Жизнь нелегка. Жизнь — не забава. Мы занимаемся серьезным делом. Относитесь к жизни серьезно.
Через два дня после прихода Лотара случился забавный эпизод, единственное светлое пятно за всю ту унылую осень. Генеральный разослал предупреждение насчет антиглобалистских протестов на Беркли- сквер. Выступления могли перерасти в насильственные действия, поэтому нам надлежало проявить особую осторожность. Компания не возьмет на себя ответственность за служащих, у которых возникнет конфликт с анархистами. Нам настоятельно рекомендовалось одеться как можно неприметнее и попытаться прокрасться в здание незаметно. Ложась спать, я представлял бушующую толпу и даже себя в строю бунтовщиков — волосы торчат шипами, я выкрикиваю лозунги против всеобщего неравенства, сжигаю заработанную мелочь и бросаю яйца в продажных прислужников капитализма.
Прибыв на следующее утро на работу — в синем джемпере и джинсах, — я обнаружил на площади всего лишь трех протестующих, причем двое были явно смущены присутствием третьего, панка с огненно- рыжим ирокезом, уже пьяного и державшегося за ограждения так, будто стоял на палубе ныряющего в бездну корабля. Два других бунтаря — темноволосый парнишка и девушка с дредами — надели армейские куртки и изо всех сил старались согреться. Я посмотрел на них с презрительным высокомерием, но потом, проанализировав это чувство, понял, что завидую их неспособности интегрироваться в мир тяжкого труда и коммерции. Я завидовал их безусловной преданности делу и представлял, как они, возвратившись вечером домой, ужинают супом с чечевицей, пьют дешевое вино, ведут задушевные разговоры и выделяют час для энергичного, скучного секса.
В десять генеральный созвал нас на совещание для согласования графика перерывов на ланч и порядка ухода в конце рабочего дня. Когда он вошел в комнату, кто-то, не сдержавшись, фыркнул и тут же умолк. На генеральном были серые брюки с острыми стрелками, начищенные до блеска черные туфли и футболка с портретом Боба Марли и словами «Rastaman Vibration», написанными чередующимися красными, зелеными и золотистыми буквами. Изображенный в профиль Марли курил длинный косяк, под кончиком которого проступал сосок генерального. Футболка была совершенно новая, и краска отшелушилась в тех местах, где домработница провела горячим утюгом. Генеральный тряхнул седыми волосами и сложил перед собой ладони. Я отвел глаза, с ужасом понимая, что не сдержусь.
— Ну, — бодро объявил он, — похоже, мы, банкиры, встаем раньше, чем хиппи.
Комната взорвалась смехом. Я схватил Баритона за плечо, чтобы не свалиться со стула. Генеральный немного опешил, потом улыбнулся, решив, что шутка удалась. Остаток дня я работал, не смея поднять головы, чтобы не расхохотаться, если увижу вдруг шефа.
Мне поручили заниматься некоторыми компаниями из тех, что прежде вел Бородач, и теперь я час за часом просиживал за столом, стараясь разобраться в пометках, оставленных покойником на полях ежегодных отчетов и желтых страницах толстенных блокнотов. Рынки все еще стремились вверх; аналитики инвестиционных банков не щадили никого, обрушивая на компании шквалы безудержного оптимизма, и графики, которые мы распечатывали для портфельных менеджеров, представляли собой круто уходящие вверх склоны. Было ясно, почему они считали, что обойдутся без нас: каждое принятое ими решение оказалось верным, потому что принять неверное невозможно в мире самоусиливающих механизмов капитала, падающих процентных ставок и рвущихся вслед за западными экономиками Китая и Индии. Я понимал, что мое мнение не имеет никакого значения, а потому предпочитал разделять оптимизм портфельных менеджеров и вместе с ними отмечать каждый очередной финансовый успех.
Рекорд установил Бхавин Шарма, заработавший для компании за неделю двадцать миллионов. Он заказал для всех розового шампанского, и мы стояли с бокалами, глядя, как нежные серебристые пузырьки поднимаются через розовое вино, пока Бхавин вдруг не сорвался и не выбежал из офиса. Мы подошли к окнам и еще с минуту смотрели, как Бхавин с ревом носится по Беркли-стрит на только что доставленном «мазерати». В этом было что-то вульгарное, что-то неприличное.
На утренних летучках Кофейные Зубки постоянно выступала с пространными и сбивчивыми заявлениями о цикличном движении рынков. О том, что цены на бонды неустойчивы. Что капитал не неистощим. Что потребление в Соединенных Штатах не резиновое. Пророчества ее не были лишены здравого смысла, но потом я смотрел в ее хмурое лицо старой девы, на воспаленные пятна экземы на костяшках пальцев, на прыщики между бровями… Откровенно, вопиюще негламурной, ей определенно не было места в изощренном, искушенном мире дизайнерской одежды, мощных автомобилей и вечеринок с пикантным привкусом кокаина и «Кристаля». Я, правда, и сам не жил в этом мире, но стремился попасть туда и потому много и упорно работал. Продираясь через каракули Бородача, я дошел до того, что уже видел во сне какие-то числа, балансовые ведомости, бюллетени по движению наличности. Я проводил в офисе выходные, составлял отчеты по «Форду», «Дженерал моторс» и «Крайслеру», шел на ланч в пиццерию на Оксфорд-стрит, где читал за столиком Пинчона, потом возвращался в офис.
В ту осень мне было одиноко, как никогда раньше, так пусто, что я дребезжал, слишком быстро спускаясь по ступенькам метро. Угнетала и постоянная нехватка денег, которые заканчивались ровно за день до истечения месяца. При этом я покупал дорогое вино у «Джеробоама» на Дэвис-стрит или у «Ли и Сэндмена» на Фулхэм-роуд — чтобы поднять настроение; заворачивал по пути домой в «Уотерстоун» и выходил со стопкой книг, а потом читал до глубокой ночи, пока не начинали болеть глаза. Иногда я звонил знакомой по Эдинбургу девушке, приглашал ее на свидание в средней руки ресторан — «Chez Gerard», «Патара» или «Страда», — и мы сидели, не зная, что сказать друг другу, а потом она уходила в дождь с презрительным выражением.
У меня завелся новый долг. Растущий долг. Чтобы покрыть превышение кредита, я взял ссуду, но деньги все равно продолжали исчезать слишком быстро, и я оставался с долгом, сумма которого постоянно возрастала. Ссуда еще крепче привязала меня к работе. Я продолжал тратить и, даже получив к Рождеству — оно в тот год выдалось хмурым и холодным — бонус, смог закрыть лишь малую часть долга, что не мешало мне смотреть в Интернете большие загородные дома, прижиматься носом к витринам автосалонов, играть на рынке акций, движения которого никогда не совпадали с моими предсказаниями. Я не просто чувствовал себя дураком — я чувствовал себя нищим дураком.
Ощущение неуверенности, неустойчивости, шаткости кралось по пятам, как чудище из детства, прыгало на спину и повергало в ужас каждый раз, когда выпадала минутка отдыха. Прошли годы, прежде чем я усвоил: лишь немногие в мире финансов по-настоящему понимают, что делают. Финансы — это игра абстрактного блефа, ставка на то, что те, с кем ты играешь, пусть немного, но все же глупее тебя или недостаточно смелы, чтобы указать тебе на твои ошибки. Сложные концепции создаются прыщавыми аналитиками в исследовательских лабораториях больших инвестиционных банков, выбрасываются на широкий рынок и принимаются без вопросов, как нечто не требующее доказательств. Все как один боятся прослыть болтунами и, когда рынки идут вверх, бросаются покупать, не желая выставлять себя на посмешище за неспособность разглядеть годную сделку. Но когда рынки падают, начинается настоящая паника, и трейдеры топчут друг друга, спеша сбросить активы, которыми еще вчера дорожили, как самыми близкими друзьями. Над слабостью духа и претенциозностью этих людей можно было посмеяться, не обладай они такой властью.
За окнами уже стемнело, но мы с Мэдисон засиделись на работе. Был февраль, суббота, и часы показывали семь. Генеральному предстояло выступить с презентацией по состоянию экономики в Банке Англии, а нам с Мэдисон — ее подготовить. Я посмотрел на нее. Склонившись над столом, Кофейные Зубки
