основном эти люди — русские.
Я вообще не люблю посещать разные места, но, напротив, мне нравится возвращаться все время в одно и то же место и сидеть там часами. Не скажу в какое, а то вдруг вы тоже туда придете. Я там один люблю сидеть. Еще любимую туда привозил, сына и друга.
Там хорошо, и больше никого не надо.
В этом месте своего текста я могу сказать, что Богу все равно, где находится человек, но я совру, потому что про Бога ничего не знаю, а мне как раз не все равно, где я расположился.
Да, я ничего не знаю о Родине, как не знаю ничего о том, как выглядит мое сердце, действительно ли оно бьется, где у меня печень и неужели я состою из костей.
Но я предполагаю, что все именно так. И в чужой скелет я не врасту никогда.
На этом мои размышления о Родине завершаются.
Меня вообще любые размышления о своем организме раздражают. Какое мне дело до того, что у меня внутри?
Мещанство приятное и последовательное
О внутренней канарейке
Лелею свое тихое мещанство.
Какое замечательное занятие: заявиться огромной семьей, с детьми, путающимися под ногами, в многоэтажный центр, где торгуют всем на свете.
И бродить там, закупая нужное и ненужное, восклицать, целоваться, тратить, не считая, глупые и легкие деньги.
Вывалиться потом на улицу, пересчитывая детей, пакеты, свертки и коробки, усесться в большую машину, включить в ней разом печку и музыку и двинуть спустя три минуты домой, пока ближние твои, не в силах сдержаться, вскрывают подарки, чтоб смотреть на них восхищенно и касаться их трепетно.
А у дома нас ждет собака, и лает она так, что дрожат стекла, и пасть ее жарка и розова. Собаке радостно, она умеет смеяться, она смеется нашему приходу, и дети мои летят кувырком через нее.
В моем доме тяжелые замки. В моем доме красивые двери. В моем доме пышные кресла, к тому же на них можно качаться. В моем доме пять тысяч книг. Люстра. Бар. Я больше не бегаю за бутылкой вина и за банкой пива в ближайший ларек, у меня все есть, и поэтому я прекрасно надираюсь каждый вечер, разнообразно смешивая всевозможные напитки и безуспешно пытаясь немного напоить жену.
Но сегодня мы еще посетим кафе, мы просто обожаем посещать кафе.
Я люблю это очарованное затишье всего семейства, которое вглядывается в кипу разнообразных (взрослое, детское, винное) меню, принесенных услужливой официанткой к нам на стол. И лишь младшая дочка, не умеющая читать, сползает со стула и топ-топ, уходит к аквариуму смотреть рыбок, о чем, собственно, и сообщает: «Ыбок мотеть, — и после паузы: — пойду, — и еще после паузы: — Ыбок». Понял, понял, иди.
Потом средний мой молча, никого не предупредив, убегает смотреть фонтан.
Но ничего, сейчас им принесут блинцы, все в масле и в сгущенном молоке, или сырный супчик, или разноцветный салатик, и они сбегутся обратно, на мамин зов и вкусные ароматы.
Знаете, как маленькие дети забираются на высокие стулья в кафе? Привстав на цыпочки, они ложатся на них животом и потом брыкают во все стороны маленькими ножками. Спустя минуту из-за стола появляется маленькая довольная рожица, и я снова понимаю, что меня с какого-то переполоха угораздило родиться счастливым человеком.
О, мое любезное мещанство. Ты обитель моя, ты дворянство мое, ты любезно мне и радостно.
Пусть я все придумал, что написал выше, — разве это важно, если я так стремлюсь туда, к смеющейся собаке, люстре и сырному супчику? Приветствую последовательное, принципиальное, обдуманное мещанство. Приветствую и призываю на свою голову.
К несчастью, подобное мещанство встречается весьма редко. Куда больше мещан непоследовательных, беспринципных и неумных.
Нормальный мещанин бережет свой прекрасный уголок с канарейкой, у него замечательно развито чувство собственности, он неустанно заботится о себе и своих близких, называя их пошлыми ласкательными именами, к примеру, как это делаю я.
И если он чувствует опасность, грозящую ему и его канарейке, он немедленно берет лом, кол, дрын и сносит любой напасти наглую башку. Пой, моя канареечка, никто тебя не тронет.
Если власть смеет унизить мещанина или его родителя, то мещанин садится в машину, приезжает к власти в кабинет, берет ее за розову щеку и спрашивает: «Ты что, гнида?»
Если государство последовательно выстраивает такой порядок вещей, благодаря которому розовопятые отпрыски мещанина могут впоследствии превратиться в нищих или в убитых в ходе войны одних нищих с другими, — мещанин неизбежно становится извержением вулкана. Сначала внутри него все клокочет, а потом бешенство мещанина выплескивается и принимает патологические формы и размеры.
И все лишь потому, что он — последовательный, принципиальный и мыслящий мещанин. Исключительно в силу этого.
Приснись мне, мещанин. Я еще помню тебя, как ты бурлил на площадях: это ведь был ты, а кто же еще.
Пел хриплые песни возле Белого дома, кормил солдат колбасой, завалил чугунного Дзержинского, спас Зяму Гердта от черносотенцев.
Приснись мне, ведь солдаты снова хотят колбасы, Дзержинский снова на пьедестале, а всякий Зяма в сильной опасности. Пусть я не разделяю твоих взглядов, пусть они мне кажутся дурными, но я готов уважать тебя за последовательность. Где она?
Непоследовательный мещанин — никакой не мещанин. Нет ему имени, одни позорные прозвища.
Не хочешь быть последовательным — не надо, я теперь буду мещанином. Это я горожанин низшего разряда, не купец, не стрелец, но подлежащий солдатству развеселый посадский с женой-мещаночкой и детками-мещенятками.
Горло перегрызу за мою мещанку и малых мещенят. Как же прожить нам, настоящим мещанам, сладостно и радостно, если мы со своим счастьем поперечны на своей земле?
Если нужно мне, незлобивому посадскому человеку, оступиться один раз, потерять свой рубль и не найти второй — и мое государство проедет по мне, не сжалобится ни на мгновение. Нет, не хочу такого порядка, хочу иного.
Кто-то еще должен заботиться о моем счастье, кроме меня самого.
Если буйные да вольные придут под стены города — первый открою им ворота, мы всегда так делали.
Государство говорит мне «ты»
