реально что-то весило.
Это Бог весть когда было… Один пример, чтоб понять отдаленность тех времен. Моя подруга сообщила мне как-то, что из двух параллельных старших классов нашей школы (почти полста половозрелых девиц!) только одна девушка к десятому классу потеряла невинность. За пацанов я точно знал, что никто не в теме жизни полов. Один хвастался, что «мацал» у себя во дворе кого-то за грудь. Ну-ну.
Видите, как давно я ходил в школу?
Учился я нормально, сначала на «пятерки», потом на «четверки», потом на «тройки», но просто потому, что, кроме литературы, истории, музыки, начальной военной подготовки и моей подруги (именно в такой последовательности), в пятнадцать лет меня ничего уже не интересовало.
Нормально прогуливал, нормально учился, все, повторяю, было как надо.
Но давайте я назову вещи своими именами? Система школьного образования вызывает во мне ровное, неагрессивное, спокойное и стойкое отвращение.
И не то чтоб я обхожу с тех пор свою школу стороной — нет, пару раз я с интересом и даже с некоторой ностальгией навещал это крашенное в желтый цвет здание.
Школа моя стоит ровно напротив роддома, где появился на свет Эдуард Лимонов.
До сих пор она, кажется, носит имя летчика, Героя Советского Союза Александра Молева. Раньше в школе был его музей, а когда начались эти «новые времена» и всякие пошлые «разоблачения», музей почему-то закрыли, а экспозицию снесли в кладовку.
Спасибо, хотя бы бюст героя, стоящий у школы, не выкорчевали. На фоне бюста фотографировался сначала выпускной класс моей старшей сестры, а спустя пять лет — мой класс. На обеих фотографиях моя мама — самая молодая среди родителей, это бросается в глаза. Она вообще моложавая, но к тому же сестру мою родила в шестнадцать, а меня, соответственно, в двадцать один. По-моему, очень вовремя.
За школой по-прежнему спортивная площадка, где мы сдавали какой-то очень длинный кросс, и как- то, заколебавшись нарезать круги, я сделал на один круг меньше положенного, но физруку, наблюдавшему за нами, соврал, что пробежал все десять кругов. Физрук все видел, однако он был такой тактичный и красивый мужик, что ничего не сказал. Отвернулся от меня и поставил мне оценку… Потом они вместе с женой погибнут в автокатастрофе, а двоих их маленьких детей заберет бабушка, мать физрука. Я к тому, что до сих пор благодарен ему за то, что он не поймал меня на лжи — а отблагодарить некого.
За спортивной площадкой и доныне наблюдается закуток, где пацаны курили, и я сам курил, хотя и не умел еще толком, и директор выходил нас разгонять, а на меня удивлялся: «Разве ты куришь, Прилепин?» — он считал меня за положительного, к тому же знал моего отца, тоже учителя. А у учителя сын не может курить. Директор голосом и повадками был разительно похож на не так давно пришедшего к власти Горбачева. Вел директор географию и запомнился тем, что, не глядя на часы, всегда мог точно сказать, сколько минут осталось до конца урока.
Если пройти дальше места, где мы смолили последние советские и болгарские сигареты, то придешь к запасному выходу из школы, его изредка открывали, и напротив как раз располагался кабинет труда. Трудовик был мужчина суровый, коротко стриженный, с тяжелой скулой и тонкой губой. Если мальчики плохо вели себя на перемене, он всех запускал в класс через подзатыльник. Вставал у дверей и отвешивал оплеуху подряд двадцати двум пацанам. Или двадцати одному — всем, кроме отличника Дениса.
Честно говоря, я не помню, что меня очень унижал этот подзатыльник.
Тоталитарное воспитание, хо-хо.
Меня действительно мало что раздражало в школе и мало что ранило. Были хорошие учителя и были плохие. Были разумные одноклассники и были натуральные дебилы. Меня несколько раз побеждали более сильные, и сам я не раз отыгрывался на тех, что слабее. Были отличные, аккуратные «пятерки» и были злые, расхристанные на полторы клетки «двойки», которые я удалял вместе со страницами в дневнике, пока он не исхудал до неприличия, и тогда я, раскрыв скобки, извлек двадцать чистых страниц из дневника своей одноклассницы и вставил в свой. Она потом все удивлялась, отчего у нее дневник так быстро кончился, после второй четверти уже.
Я еще долго могу так трепаться, извлекая на божий свет то одно воспоминание, то другое. И лишь одно останется непонятным: отчего десять лет своей жизни я провел в этих стенах?
Мне тридцать пять, я совсем недавно научился ценить эти десятилетия. Ну да, в детстве времени не так жалко, десять лет туда, десять лет сюда, в запасе еще много. Но оказалось, что, какой бы ни был запас, разбрасываться туда-сюда не стоит.
Чего такого я вынес из школы, что этому нужно было учиться почти треть моей разумной жизни на земле — если отмерять от дня нынешнего?
Все детство мое искромсали на ранние пробуждения, ежевечернюю зубрежку, липкий пот перед уроком геометрии и тоску пред столовской едой.
А я еще, слава Богу, в детский сад не ходил — в деревне, где я провел свое голопузое детство, этого учреждения не было.
Мое-то подрастающее потомство в детский сад ходит.
Младшая девочка в один садик, средненький пацанчик в другой, а старший уже в шестом классе. В седьмой пошел.
У девчонки детский сад попроще, да и сама она еще позавчера была лобастой и невозмутимой крохой — с ней проблем не случалось еще.
А вот со средним маленькие проблемы начались года полтора назад.
Прихожу как-то за ним, на меня выбегает детсадовская медсестра и без «здрассьте» спрашивает специфической такой скороговоркой:
— Вы ребенку-то читаете своему?
— В смысле?
— Книжки-то читаете?
— Читаем, а что?
— Не знаю, не знаю. Вы читайте, а то он у вас совсем недоразвитый. Ни одной сказки не знает.
Я тут не буду распространяться на тему, что к моему ребенку нужен особый подход. Никакого особого подхода к нему не нужно. Хоть он, как я ласково говорю, мальчик тонковыйный и тихострунный, — однако чего-чего, а сказок он знает не меньше, чем та медсестра, в том числе и потому, что сам читает с четырех лет. Он просто никому об этом не стремится сообщить, а если на него давят, он просто замолкает и не отзывается.
Наверное, тут стоит пояснить, что медсестра была не в курсе, кто я такой; да и не только она. Во всех садах и школах, где занимаются наши дети, мы с женою старательно скрываем тот факт, что меня показывают в телеви и печатают в журналах. Впрочем, я вовсе не уверен, что, если преподаватели узнают обо мне во всех подробностях, они потеплеют к моим детям. Нынче уже в детских садах патриотическое воспитание такое, что даже нам, октябрятам и пионерам, не снилось. «Дети, а кто у нас президент? Нет, не медведь, Алеша. Правильно, Алина, Медведев! А какая Россия, дети? Верно, сильная. Великая, правильно, дети!..»
Как бы то ни было, проблему со знанием детских сказок мы тогда кое-как замяли. Однако с этого года у среднего пацанчика в садике начались подготовительные занятия к школе.
Малыш стал раз от разу приходить домой не на шутку расстроенный.
Выяснилось, что им там теперь ставят оценки. И за поведение, и за предметы.
И вот у него изо дня в день «тройки» за то, что он не спал в тихий час, «двойки» за отказ петь хором и даже «колы» иногда случаются. Без «пятерок» тоже не обходится, но к ним он относится равнодушно, зато до глубины сердца огорченный «двойками» и частыми «тройками» пацан чуть ли не каждый вечер жалуется маме, что он глупый, идиотский дурак.
Мама — жена моя — его переубеждает как может. Говорит, что в тихий час можно и не спать, а просто полежать с закрытыми глазами. Что если его ежик на рисунке похож на крота, то так и должно было быть, всякие бывают ежики на свете.
Пацанчик успокаивается понемногу, но не я.
Мало того что моих детей, как и меня в былые времена, будут оценивать десять лет подряд, к ним еще и в цветочные, невинные, душистые дошкольные годы норовят влезть со своим воспитанием.
Да что ж это такое-то, в конце концов!
