Да и два иных смутьяна, хоть статью пониже и дурью пожиже, тоже носили славные прозвания: Иван Болотников и Кондратий Булавин.
У русской истории хороший вкус, тонкий слух.
При Разине, к примеру, был славный сотоварищ, на первых порах — равный ему, звали Сергей Кривой. Но не мог Серега Кривой стать предводителем бунта, не мог, и все.
А у Пугачева — всякий, кто читал великую драму Есенина, знает — был Хлопуша. Диким, бурным, с рваными ноздрями — таким запомнился Хлопуша, но с его прозванием можно было стать лишь забубенным разбойником. А истинную смуту раздуть мог лишь Емельян свет Иванович.
Как поэму читаешь русские исторические хроники: где Долгоруким, Боротянским и Трубецким противостоят Разины, Булавины и Пугачевы. Две России — державная и окраинная, окаянная, мозолистая — сходились лоб в лоб: Шекспира на них нет.
У русской истории хороший вкус, говорю. Хотя горчит, горчит.
Первый в списке — Иван Болотников. Идеальная фигура для авантюрного романа. Холоп князя Телятевского-Хрипуна.
Парнем бежал на Дон, что сразу выдает лихую и склонную к приключениям фигуру. В очередной казачьей схватке захвачен татарами в плен, продан туркам, турками посажен на галеры. В морском бою турок бьют итальянцы — таким образом Иван Исаевич попадает в Венецию. Колобродит там некоторое время, затем добредает до Польши, где знакомится с одним из мимолетных Лжедмитриев — то был дворянин Молчанов, который позже стал помогать куда более маститому самозванцу, оставшемуся в истории под кодовым именем Лжедмитрий II.
На дворе стоит 1606 год, только что убит Лжедмитрий I, он же Гришка (а кому и Юрий Богданович) Отрепьев.
Лжедмитрий II оказался Болотниковым очарован и, судя по всему, очаровал и самого Ивана Исаевича.
В итоге Лжедмитрий II отправляет Болотникова в Путивль к своему сообщнику князю Шаховскому.
Того, кто сносил уже холопью шкуру, разномастную одежку казацкой голытьбы, рубище татарского пленника, ничтожного раба на турецкой галере и венецианского, прямо скажем, бомжа, — того теперь князь встречает как царского посланника.
Неведомо какими словами смог убедить Болотников своих новых знакомцев, — но ему предоставляют какое-то количество воинов, а остальную армию он скоро добирает сам, колобродя по русской глубинке.
И ведь не прогадали, подлецы, поставив на Болотникова!
После первого, несмертельного, поражения в противостоянии с воинством Василия Шуйского Болотников одерживает блестящие победы: бьет, к примеру, с полуторатысячным своим наполовину сбродом пятитысячную армию князя Трубецкого.
Вот они, холопы!
Долго после этого бросала военная судьба Ивана Исаевича из стороны в сторону. Однако надо понять, что учинил он все же не крестьянскую войну, но служил (скорей всего, искренне) подлому самозванцу, и за спиной его была жадная до русского простора Польша. Крестьяне ж просто к делу пришлись, если и были они.
Тем более что в странствиях у Болотникова сложилось весьма оригинальное отношение к русскому народу.
«Вы считаете себя самым праведным народом в мире, а вы — развратны, злобны, мало любите ближнего и не расположены делать добро», — так он говорил.
Любопытный тип.
Наверное, погуляв по венециям и варшавам, Болотников стал западником и вообще геополитическим еретиком. Задо-о-олго до Чаадаева!
Все закончилось, когда царь Василий Шуйский в кровавых муках загнал наконец Болотникова со товарищи в Тульский кремль и, перекрыв плотину, кремль тот затопил — так что подмоченному Ивану Исаевичу пришлось пойти на переговоры.
В смурной октябрьский день Иван Болотников прибыл в царский стан и стал перед Василием Шуйским на колени. Положив себе на шею саблю, сказал: «Я служил верно тому, кто называл себя Димитрием в Польше — справедливо или нет, не знаю, потому что сам я прежде никогда не видывал царя. Я не изменил своей клятве ему, но он выдал меня. Теперь я в твоей власти, если хочешь головы моей, то вот отсеки ее этой саблей; но если оставишь мне жизнь, то буду служить тебе так же верно, как тому, кто не поддержал меня».
Надо сказать, что Шуйский обещал Болотникову оставить жизнь, но слова не сдержал: в итоге Ивану Болотникову выкололи глаза и утопили его в проруби.
Было то в 1608 году.
Может, если бы не загнали бесстрашного вояку и гуляку под лед, история развернулась бы иначе, и, прости Господи, Шуйского бы не свергли, и Минин Козьма с князем Пожарским не понадобились бы в русской истории.
Но это я все так, так, впустую дуркую: историю не поменять.
Кондратий Булавин объявился ровно сто лет спустя — он был казаком племенным, породистым; говорят, что дед его хранил булаву войскового атамана, хотя тут скорей имеет место поздняя придумка, зато отец точно был станичным атаманом.
В 1705-м Кондратий Афанасьевич начал быковать на Дону, побил карательный отряд князя Долгорукого, стал войсковым атаманом (то есть главой всего Войска Донского), умертвив предыдущего атамана, государю Петру Алексеевичу не перечившего. Отправил своих есаулов взять Азов, который был тогда под турками, но не взял.
А взяли б — подарили Петру, Петр бы обрадовался и все простил им.
Булавинская заваруха тоже так и не стала войной крестьянской, за пределы Донской земли она вовсе не вышла; к тому же подлая молва связывала имя Булавина с Мазепой. То, скорей всего, ложь, но в ней, надо понимать, намек.
Совсем некрасиво, что булавинское буйство пришлось на разгар войны со шведом: представляю, как был раздосадован Великий Петр нежданной казачьей дуростью.
3 июля 1708 года Карл XII одержал победу в битве при Головчине над русскими войсками под командованием генерала Репнина — это было крупное поражение России, а тут Булавин еще сеет смуту…
Но спустя четыре дня, 7 июля, Булавина застрелили свои же — казаки из числа лояльных Москве.
Без малого семьдесят лет спустя громко объявился донской, зимовейский, многое повидавший казак Емельян Пугачев, отвоевавший свое в двух войнах, поскитавшийся вдосталь, выдававший себя черт знает за кого — от богатого купца, приехавшего из Царьграда, до Петра III.
Как самозваный император Петр III он учудил самую большую смуту в России, хотя и ее русской народной назвать трудно: проходила она сначала на Урале, где русские люди были наперечет, а потом на Нижней Волге — никаких пахотных, почвенных, нутряных русаков во множестве там не наблюдалось.
Воинство Пугача составляли инородцы, шальные казаки и прочая веселая сволочь, мало способная к войне: в итоге под Царицыном немец Михельсон с трехтысячным отрядом разбил наголову десятитысячное войско Емельяна Иваныча.
10 января 1775-го Пугачева казнили в Москве: «Экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе».
Пугачева, пожалуй, помнили бы не меньше Разина, но он запутал следы со своим самозванством, народу разобраться было непросто, «казак или царь».
Разин в истории смут — фигура самая любопытная; тому и народная память доказательство: ни о ком больше на Руси не сложено такого неперечетного множества песен и сказаний.
Его самый памятный в народе бунт случился в 1667–1671 годах — шесть десятилетий спустя после
