Личный язык, таким образом, обладает двумя мнимыми характеристиками: он указывает исключительно на опыт говорящего, и никто, помимо самого говорящего, не может понимать его. Подобный опыт также обладает определенными мнимыми характеристиками. Он – 'внутренний', 'личный' и 'непосредственный', и только сам говорящий знает, что он есть и что он такое. Витгенштейн продолжает атаку на мнимую приватность опыта и значения.
Представим себе, что некто сказал, что его или ее ощущения индивидуальны (private) в том смысле, что 'только я могу знать, действительно ли у меня что-то болит' (Ук. изд., с. 171, №246). Витгенштейн полагает, что это неверно. По его мнению, при одной интерпретации это просто ложно, при другой – бессмысленно. Ложно, поскольку другие люди часто и в самом деле знают, когда у меня что-то болит. В обыденном языке употребление глагола 'знать' допускает это. Бессмысленно, поскольку фраза 'я знаю, что у меня что-то болит' ничего не добавляет к фразе 'у меня что-то болит', кроме, пожалуй, ударения. О знании имеет смысл говорить только тогда, когда есть вероятность сомнения или ошибки. Нет смысла говорить о сомнении в том, что у кого-то что-то болит – в его собственном случае, – поэтому также нет смысла говорить о том, что некто знает, что у него что-то болит. Примечательно, что использование глагола 'знать' предполагает скорее возможность сомнения, нежели факт абсолютной достоверности.
Витгенштейн допускает лишь один вид употребления утверждения 'ощущения индивидуальны'. И не для того, чтобы выразить некий мнимый факт относительно ощущений, но для того, чтобы показать, как слово 'ощущение' употребляется в английском языке. Это пример того, что он называет 'грамматическим предложением', которое показывает, как употребляется определенное слово. Было бы заблуждением думать, что утверждение 'ощущения индивидуальны' выражает некий факт из области философии сознания или некое метафизическое прозрение. Подобное предложение просто показывает нам, как определенное слово употребляется в английском языке.
Предположим, что некто заявил о том, что его ощущения индивидуальны в несколько ином смысле. Этот человек говорит: 'У другого не может быть моих болей' (Ук. изд., с. 173, №253). Опять же, это утверждение имеет смысл лишь постольку, поскольку имеется возможность ошибки или сомнения относительно того, чьи боли являются чьими. Конечно, может быть путаница относительно того, какой физический объект является каким – является ли данный стул тем же самым, что вы видели вчера, или же он просто похож на него, – но не может быть никакого сомнения в том, что переживаемая вами боль действительно ваша. Это бессмысленное предположение. Витгенштейн допускает, что можно вообразить определенные подобные случаи без того, чтобы возникала бессмыслица. Вы можете чувствовать боль в моем теле, или сиамские близнецы могут чувствовать боль в одной и той же области тела. Но вот что действительно лишено смысла, так это утверждение, что другой человек может или не может иметь мою боль.
Для Витгенштейна искушение полагать, что существуют глубокие метафизические проблемы, сродни заболеванию. В действительности же подобные проблемы есть иллюзии, порожденные неверным пониманием нашего обыденного языка. Он полагает, что 'философ лечит вопрос как болезнь' (Ук. изд., с. 174, №255).
Мы, конечно, можем использовать повседневный язык для указания на наши ощущения, и Витгенштейн этого не отрицает. Он настаивает на том, что эти ощущения не являются сугубо личными ни в каком философски значимом смысле и что наша психологическая терминология, хотя она и в полной мере значима, отнюдь не получает свое значение от навешивания ярлыков на наш опыт. Его выступление против существования индивидуального значения можно разделить на три компоненты: мнение о том, как можно обучиться словам, обозначающим ощущения, аргумент против возможности существования личного остенсивного определения и, наконец, утверждения относительно необходимости некой основы для правилосообразной коммуникации, а также необходимости публичных 'критериев' для употребления психологических понятий.
Употребление слов, обозначающих ощущения типа 'боли', происходит в языке отнюдь не в силу того, что эти слова являются ярлыками чего-то внутреннего и личного. Скорее, полагает Витгенштейн, слово 'боль' используется для замены изначальных проявлений боли. Еще до овладения языком ребенок, испытывая боль, просто кричит, но взрослые учат его новым лингвистическим способам выражения боли, которые употребляются вместо крика: 'Они учат ребенка новому болевому поведению' (Ук. изд., с. 171, №244). С этой точки зрения 'боль' есть скорее проявление боли, нежели имя боли. Также ребенок обучается 'боли' путем обучения его языку, а не в результате скрытого процесса внутреннего навешивания ярлыков.
Витгенштейн не говорит ни того, что 'боль' означает 'крик', ни того, что 'боль' можно полностью перевести в сообщение о нелингвистическом поведении. Тем не менее он явно считает, что болевое поведение включает употребление (слова) 'боль'. По его мнению, первое употребление слова 'боль' и есть приобретенная часть болевого поведения, т.е. вербальное выражение боли. Обратите внимание также на то, что если употребление слова 'боль' оказывается частью того, что Витгенштейн называет 'естественными проявлениями этих ощущений' (Ук. изд., с. 174, №256), то язык, в котором это слово фигурирует, будет не личным, а общим. И это потому, что подобные проявления оказываются доступными всеобщему наблюдению элементами поведения. Идея о том, что слово 'боль' представляет собой приобретенное в результате обучения, общедоступное выражение боли, служит Витгенштейну альтернативой личному остенсивному определению. Остенсивное определение следует отличать от вербального определения. В вербальном определении значение слова объясняется только с помощью других слов. Словари, к примеру, предоставляют вербальные определения. Наоборот, в остенсивном определении слово определяется путем показа примера того, на что оно указывает. Например, чтобы вербально определить слово 'квадрат', формулируют такое предложение: 'Слово 'квадрат' означает равностороннюю, равноугольную, прямоугольную замкнутую плоскость'. Но, остенсивно определяя слово 'квадрат', указывают на квадрат и произносят: 'Квадрат'.
В работе 'Философские исследования' Витгенштейн систематически критикует взгляд, согласно которому слова получают значение от простых остенсивных определений. У слов широкое разнообразие употреблений: отдавать приказы, задавать вопросы, обижать, умалять и т.д. Слова имеют разные употребления, или функции, подобно тому, как имеют разные употребления человеческие артефакты вроде столов или отверток. Вырывать слово из его поведенческого и лингвистического контекста – его 'языковой игры' – и спрашивать о его значении – значит вводить в заблуждение посредством процедуры вроде той, когда из машины удаляют винтик и спрашивают, что это такое. Замените данный винтик в машине, и его функция станет очевидной. Замените слово в жизненном контексте человека, и его употребление станет очевидным. Значение не является внутренним, загадочным, личным и психологическим. Оно – внешнее, очевидное, общедоступное и бихевиоральное. В самом деле, нам следует прекратить поиск теории 'значения' и направить внимание на актуальное лингвистическое употребление. Значение и есть такое употребление.
Остенсивное определение возможно, но оно заранее предполагает существование общего языка с тем, что Витгенштейн называет его 'установкой сцены': с его грамматикой, его правилами, его миром здравого смысла людей, находящихся в общении друг с другом. Остенсивные определения полезны, поскольку они показывают роль или место слова во всем таком контексте. Как философам, нам не следует забывать отмеченную 'установку сцены', которая и делает остенсивное определение возможным.
Для того чтобы показать невозможность существования личного остенсивного определения, Витгенштейн приглашает нас рассмотреть мнимую возможность того, что некто решает вести дневник о повторяющемся ощущении (Ук. изд., с. 174, №258). Идея заключается в том, что человек записывает знак s
