Ровно сорок дней назад все они оказались посетителями скорбного зала, расположенного на первом этаже здания судебной экспертизы. Точнее, не посетителями, а главными действующими лицами. Усопшими. Сегодня истекал последний перед Божьим судом день их пребывания на земле. И здесь они собрались не по собственному желанию, а потому что так было надо. Неважно кому и почему. Надо и все!
— Так вот, я и говорю, не зря жил. У меня коттеджей три штуки, замок в Испании, яхта, любовницы. Сын в Кембридже учится. Жена костюмы в Лондоне заказывает. Собаку во Францию на случку с чемпионом породы возим.
— Да, жена у тебя ничего. София Лорен в молодости. А рядом-то с ней кто у гроба сидел? — ехидно поинтересовался мужчина во фраке.
— Ах, это — это так, друг семьи.
— Ага, ага, понятно! Ну, не переживай, тебя друг этот и при жизни успешно заменял, и теперь вдове твоей пропасть не даст. Они после поминок, обнявшись, к нему подались. Скорбеть вместе.
— Да я тебя!!!
— Слабо. Не забывай. Ты усоп. И времени тебе земного осталось всего ничего. Вот положенные минуты здесь отсидим и по своим местам и заслугам. У меня-то заслуг много. Я член союза композиторов. Без пяти минут Моцарт.
— А тебя, случайно, сюда не Сальери определил, — мстительно поинтересовался толстяк, который не мог простить владельцу фрака «друга семьи». — Думаешь, раз со мной на час позже прощались, не слышал, как твои коллеги ехидно обсуждали, что ты не столько симфонии писал, сколько жалобы. И что с твоим уходом в мир иной все свободно вздохнут. А папками с твоими ораториями подопрут шкаф в бухгалтерии. На другое они не годятся — фальшивая и никому не нужная музыка. И даже не музыка, а так — скрежет ножа по стеклу.
— Гнусная ложь! — воскликнул фальцетом фраконосец.
— Души не лгут, сам знаешь, — мрачно усмехнулся толстяк. — Кстати, я и сам знаю, что жена у меня шлюха, друзья иуды, компаньон скотина, даже врага достойного нет. Это, пока там был, все за чистую монету принимал. Но похороны достойные! Достойные!!! Сорок дней прошло, а о них до сих пор в городе говорят.
— Ну, у меня тоже, слава тебе господи, богатые получились похороны, — вмешалась в разговор дама с «халой». — Я директор рынка. Меня весь мой рынок пришел проводить. Такие хорошие речи говорили.
— Да уж, — буркнул тип с пропитым лицом. — Одни торгаши ехидно обсуждали, как бездарно гример наложил краску на физиономию, другие держали пари — кому достанутся драгоценности. Дочки шепотом наследство делили, чуть при всех глаза друг другу не выцарапали. А тексты ритуальный писака накарябал. Ему заплатили натурой — списанной говядиной, которая санконтроль не прошла.
— Ну и что? У тебя и таких похорон не было.
— Почему это? У меня все приятели пришли, с которыми дружил. Искренне переживали.
— Ну-ну, то-то их чуть не с милицией выводили, один решил показать татуировку на… ну, словом, прямо здесь раздеваться начал, другой, с бутылкой и стаканом к гробу полез за здоровье усопшего пить, — презрительно фыркнула дама с «халой». — Алкаши чертовы. Житья от вас нет. Поубивать мало.
— Опоздала мать, — хихикнул мужчина с испитым лицом. — Я уже тут. И тебе придется некоторое время терпеть мою компанию. Кстати, хоть друзья у меня и алкаши, а все пришли как один. И помянули потом у гаражей.
— И все равно у меня народу было больше, чем у всех вас, вместе взятых, — высокомерно перебил его толстяк. — Значит, я достоин того, чтобы меня столько людей провожало.
— О себе скромно промолчу. — Композитор по-ленински заложил палец за полу жилетки. — У меня вообще на похоронах были самые известные в городе люди. Это хорошо, когда ты достойный человек. Тебя и похоронят с почестями, и помянут, — он с превосходством покосился на старуху, которая, стараясь казаться еще незаметнее, вжалась в угол.
Старуха была ничейная. Родных у нее не было. Приятельниц тоже. Все умерли давным-давно — еще в прошлом веке.
Да и сама она уже несколько лет не жила, а грезила, одна в пустой квартире, куда три раза в неделю приходила женщина из социальной службы.
Старуха угасла тихо и беспроблемно. Квартира отошла государству, а нехитрый скарб соседям.
— Да-с! Достойный уход еще заслужить надо, друзья мои, — с пафосом продолжал композитор. — В этом смысле нам всем повезло. Почти всем, — исправился он.
Все согласно кивнули и замолчали, с наслаждением воскрешая в памяти пафосные речи сослуживцев, горы цветов и скорбные лица родственников.
Старуха, убедившись, что больше никто не обращает на нее внимания, разжала сухой кулачок и улыбнулась. В бледной сморщенной ладони лежал маленький пластмассовый автомобиль из шоколадного «киндер-сюрприза»…
В тот вечер два дюжих санитара ненадолго занесли в ритуальный зал гроб с ничейной старухой и вернулись в экспертную комиссию за документами.
На скамейке, в самом углу помещения, поджав под себя ноги и не шевелясь, сидел семилетний даун — сынишка здешней уборщицы. Равнодушно проводив глазами санитаров, он слез со скамейки. Затем, косолапя, подошел к гробу и уставился на потустороннее лицо с застывшими нестрогими морщинками. Помедлив, мальчик достал из кармана крошечный автомобиль, который собрал собственными руками, положил игрушку старухе в гроб и на цыпочках вышел из зала. Через минуту санитары вернулись, подхватили гроб и понесли его во двор, где ждал грузовой «Рафик».
— Ну, что, коллеги, пора, — засуетился толстяк. — Пора в небесные пенаты.
Его плотная фигура заколыхалась, словно марево над горячим асфальтом, и пропала. Следом за ним исчезли, растворившись в воздухе, дама с «халой», тип с испитым лицом и композитор. Последней незаметно истаяла старуха.
— Вот неслух! Я же запретила ему играть в ритуальном зале! — в помещении, опершись на швабру, стояла немолодая, усталая женщина в синем халате. — Вот, пожалуйста, — машинка его любимая! А говорил, на улице потерял. Бедный мой сынуля…
Она покачала головой и спрятала игрушку в карман.
Мимолетный сквозняк, словно чей-то легкий, задержавшийся выдох, тронул край ее рабочего халата и так же неожиданно взмыл под потолок устыдившись своей неловкой сентиментальности. Сороковой день закончился.
Раритет
В пятницу, тридцатого ноября, сторожу автостоянки Виктору Петровичу Лапину продали бракованный кубик Рубика.
Обнаружил он это вечером, после ужина. Желтых сегментов на кубике оказалось восемь, а красных десять.
— Безобразие! — возмутился вслух Виктор Петрович. И ведь наверняка во всей партии такой кубик был один… а достался именно ему, пятидесятитрехлетнему холостому неудачнику с кучей болячек.
Неразговорчивый, обиженный на весь белый свет, Виктор Петрович жил в своей «хрущевской» полуторке абсолютно один. Даже принесенные с улицы кошки не приживались в его квартире, а одна, самая отчаянная, даже сиганула с четвертого этажа.
