Проклятие
Дядин звонок меня насторожил. Всегда уверенный голос просил приехать, и я тряслась в электричке, гадая, что же меня вынудило сесть на поезд. Не жалость, верно? Не любовь… Разве можно любить человека, который на протяжении долгих восемнадцати лет с завидным упорством сводил в могилу жену? Бил, оскорблял, изменял, унижал… Ни один ангел, которым и была моя тетка, Алевтина Алексеевна, не выдержал бы такого. Егор Викторович схоронил ее три года назад, по весне, когда копальщики, матерясь, долбили промерзшую кладбищенскую землю, а он, по-коровьи взмыкивая, подливал им паленую водку.
Разве можно жалеть человека, что беспробудно пил без причины? У которого было все: любящая жена, заботливый сын, хорошая работа… Каждый вечер, возвращаясь с работы, дядя Егор надирался с собутыльниками в хлам. Нередко его приносили, так как идти самостоятельно он не мог. Драки, домашние попойки, бесконечные скандалы с соседями, милицейские протоколы, вытрезвитель… Васька, мой двоюродный брат и его сын, ругался, совестил, даже лез с кулаками, все бесполезно. После похорон он переехал к невесте и, наконец, женился. Отца навещал редко, тяжело переживая смерть матери.
В чем же причина? Почему я поехала? Чувство долга? Оно мне не свойственно. Разве что любопытство. В непривычно трезвом голосе слышался надрыв. Настоящий, острый, как осколок кости при открытом переломе. Банально хотелось знать, что же может задеть такого беспринципного человека, как дядя.
Вместе с отгадкой пришло эгоистическое ощущение покоя. Поезд качнулся, останавливаясь, и диспетчер шепеляво объявил конечную.
Седой Егор Викторович открыл сразу и принял из моих рук торт и фрукты. В темном коридоре я не сразу заметила у него под темной рубашкой высокий горб, что почти терся о затылок. Повесив пальто и шарф, я осторожно втянула воздух. Спиртовыми парами не пахло, напротив, квартира непривычно дышала отголосками моющих средств и ароматом свежезаваренного чая. Кухня белела новыми обоями, потолок сверкал гладкими плитками, изо всех горшков гордо пыжились ухоженные цветы.
— На углу купил, — грустно улыбнулся дядя, поймав мой недоуменный взгляд. — Оказывается, если не пить, столько денег остается…
Горячий «Эрл грей» с бергамотом пили почти молча. Я с трудом сдерживала град вопросов, так и вертевшихся на языке: почему он трезв, как стекло, гладко выбрит и больше не буянит. И, в конце концов, откуда этот горб? Кремовые куски застревали в горле, я кашляла, он хлопал широкой ладонью по спине и ободряюще улыбался краешком рта. Казалось, ему больно это делать. Последние золотые лучи осеннего дня крались по скатерти, бликуя на дядиной седине и фарфоровых блюдцах.
Вечер подкрался лиловым татем. Вымыв посуду, Егор Викторович собрал крошки и бросил их на балкон. На роскошное пиршество слетелись галки, голуби и воробьи. Птицы ссорились, ворча и сыпля перьями. Дядя вздохнул. Я проследила его взгляд, что замер на черно-белой фотографии жены на подоконнике.
— Убери хоть ты ее, — неожиданно глухо пробасил он, кивнув на снимок покойницы. — Да накинь пальто, наверху холодно будет.
— Наверху? — переспросила я, но Егор Викторович уже стоял в дверях, набросив плащ.
«Точно, шизофрения, — определила я еще на лестничной клетке, залезая следом за ним на крышу. — Придется звонить ноль три».
С высоты пятиэтажки открывался вид на засыпающий город: бирюзовые сумерки, подернутые туманной дымкой, окутали улицы и проспекты. Багряная лента опоясала шафранный горизонт, и криком раненой птицы с вокзала несся свист тормозящего поезда.
Дядя устало обернулся. Карие глаза, затканные в уголках паутиной морщин, таили невыносимую боль и муку. Казалось, в них плещется свет первых высыпавших звезд. Не выдержав, я отвела взгляд.
— Я тебя позвал, потому что Васька не поверит. Не простит он меня никогда… А отец твой сразу в дурку позвонит.
Я ощутила, как краснею, и принялась крутить обручальное кольцо на пальце. Стало не по себе.
— У тебя мозги чистые, холодные, ты поймешь… Поймешь… Прокляла она меня, прокляла…
— Дядь Егор, может, не надо — к ночи-то? Про покойницу…
— Не гляди ты так, ради бога! К ночи… Сама видишь — не пью, не курю. Прокляла! В больнице еще. Знала, что умирает, руки свои тянет: «Проклинаю тебя именем господа…». Я не понял тогда, посмеялся, мол, где же твой бог, дура, когда ты концы отдаешь. А потом… — он вздохнул так тяжело, будто что-то внутри опрокинулось, и отвернулся. — Сначала милостыню давать начал… бомжам всяким хлеба, воды. Выпить ни грамма не мог. Не идет и все, хоть тресни! Сигареты туда же. Встал как-то утром, не проснулся еще, гляжу, руки сами обои старые отдирают, клей замешивают… На работе все перебрал, весь цех вылизал…
Надлом вернулся в голос. У меня появилось нехорошее предчувствие.
— Не могу я больше, понимаешь?.. Птичек кормить, улыбаться всем… С души воротит. А перестать не могу. Вчера Антонине телевизор починил, на той неделе Ильиничне электропрялку… И так без конца, понимаешь? На могилу к своей ходил, уж просил-молил, чтоб простила, гляжу: все цветы прибрал, крупы насыпал, портрет помыл… Тяжко мне, ох, и тяжко…
Опустив голову, дядя начал расстегивать длинный плащ. Пальцы лихорадочно тряслись.
— Дядь Егор…
— Не могу, — горько всхлипывая и обрывая пуговицы, повторял он. — Не могу я больше… Алкаш я, алкаш и есть… Ох, и тяжко мне, тяжко!..
Плащ упал на раскатанный гудрон, за ним последовала рубашка. Я инстинктивно подалась назад, не успев сдержать громкое: «Ах!». Горб оказался верхушками белоснежных крыльев — мощных, сложенных за спиной. Перья зябко дрожали на осеннем ветру.
— Прощай, — обернулся дядя, вытирая кулаком скупые слезы. Он побежал к кромке крыши, камнем рухнув за край.
Задохнувшись от молчаливого крика, я рванула к бордюру, но, перегнувшись, не увидела на асфальте распластанный труп. Зато в свете молодой луны на ясно-фиалковом небе над спящим городом парил проклятый. Проклятый стать ангелом и творить добро, проклятый на вечную жизнь, лишенный счастья и возможности смерти. И до сих пор мне чудится его крик — полный горя и безысходной муки…
Автор
Жюль Верн
