Когда я начал записывать воспоминания Веры Ивановны еще и на видеокамеру, поначалу мне казалось, что Прохорова не обращает ни малейшего внимания на появление в беседе «третьего участника». Но потом не раз с удивлением замечал, как Вера Ивановна произносила какие-то монологи, глядя прямо в объектив…
Что же касается личности Ольги Всеволодовны, то мнения о последней любви Пастернака (в том, что это действительно было большое чувство, сомнения быть не может) сложились весьма противоречивые. С одной стороны, резкое неприятие Ивинской такими личностями, как Ахматова и Чуковская, с другой — потрясающий эпизод отчаянного поступка Пастернака, решившего свести счеты с жизнью и пожелавшего сделать это именно вместе с порицаемой одними и обожествляемой другими Ивинской.
В тот день Пастернак пришел к ней с упаковкой снотворного. «Давай покончим с собой, — обратился он к любимой женщине. — Я знаю, смертельная доза — 11 таблеток. У меня с собой 22. Ты не представляешь, какой поднимется крик и как мы насолим им всем!» В ответ Ивинская пошла в ЦК партии и заявила, что Пастернак думает о самоубийстве и ее склоняет к нему. «Делайте что хотите, а я умирать не собираюсь», — будто бы сказала Ольга Всеволодовна. И травля поэта начала утихать.
Меньше всего хочется делать какие-то выводы и давать оценки. Я предпочитаю оставаться фотографом, которому удалось сделать «мгновенный снимок» времени — просто честно и точно (впрочем, не одно ли это и то же?) записать слова своей удивительной собеседницы.
* * * Зинаида Николаевна пережила мужа на шесть лет. Она умерла в 1966 году от той же болезни, что и Борис Леонидович — от рака легких.
* * * В такой разной и одновременно схожей жизни Бориса Леонидовича и Зинаиды Николаевны даже конец оказался одинаковым. Причем не только физический.
После смерти мужа вдова великого поэта оказалась фактически без средств к существованию. И была вынуждена писать бесконечные письма с просьбой назначить ей пенсию. В ее архиве хранится много писем, в том числе и черновик ее письма к генеральному секретарю ЦК КПСС Никите Хрущеву, к которому она обращалась с просьбой «не оставлять в безвыходном положении», так как «очень тяжело на старости лет оказаться необеспеченной, без пенсии и не иметь уверенности в завтрашнем дне и не знать, как расплатиться с долгами».
Увы, но ни одно из обращений Зинаиды Николаевны к власть имущим, включая письмо другу Пастернака писателю Николаю Тихонову («Если у Вас есть возможность выяснить, почему на меня так плюют и не считают за человека, то выясните и черкните мне ответ»), ни к чему не привели.
При том что материальная сторона для нее была не важна. Больше всего ее волновала судьба творчества мужа. Самой главной темой оставался конечно же «Доктор Живаго».
Зинаида Николаевна была сильной женщиной, прямолинейной. И верной. Так, узнав о нападках на Пастернака, которого уже не было в живых, со стороны Михаила Шолохова, она пишет ему такое письмо: «Уважаемый товарищ Шолохов! Пишет Вам вдова писателя Пастернака. Как Вам не стыдно строить намеки на поступок Пастернака.
Чем Вы лучше Пастернака? Ваш герой Мелихов тот же прототип Доктора Живаго. Ваш Мелехов шатается от красных к белым и обратно, хотя он сам человек из народа. Доктор Живаго — интеллигент, и сам Бог велел то быть в восторге от красных, а потом ему становилось жаль белых. Вы поймите, что это очень близко, но Вам все разрешено, потому что Вы коммунист, а роман Пастернака называют клеветническим, потому что ему было не разрешено… Надо сказать, что я отнюдь не против „Тихого Дона“, но весь Ваш роман держится только на неустойчивом Мелихове. Не будь его, мухи бы дохли от скуки…»
У нее было свое мнение о романе «Доктор Живаго», и она отстаивала его, отчаянно споря с друзьями. Так, в мемуарах она описывает свой разговор с семьей актера Бориса Ливанова: «Несмотря на суровую критику Ливановых, я стала с ними спорить и доказывать, что в романе есть замечательные места. Ливанова сказала, что я слишком смело беру на себя оценки. Я рассмеялась и ответила: по-моему, вообще было большой смелостью с моей стороны выйти за него замуж и прожить с ним тридцать лет. Некоторые удивились, что Лара — блондинка с серыми глазами, намекая на ее сходство с Ивинской. Но я была уверена, что от этой дамы он взял только наружность, а судьба и характер списаны с меня буквально до мельчайших подробностей».
* * * Главный герой этой книги, повторюсь, Святослав Тих-тер. Но не только. В зону его света (недаром близкие называли его Светиком) попали самые большие личности ушедшего столетия. И настоящую главу, посвященную воспоминаниям о Борисе Леонидовиче и Зинаиде Николаевне, просто так закончить не получается.
Ибо в Грузии, благословенном месте, которое обожали все персонажи этой главы, мне довелось оказаться в доме знаменитого художника Ладо Гудиашвили, в котором бывали и Рихтер, и Пастернак.
Чукуртма — именно так назвал свою единственную дочь Гудиашвили (в переводе с грузинского это слово обозначает «узор») — хорошо знала и Святослава Теофиловича, и Бориса Леонидовича. Мало того, великий поэт был увлечен ею.
Конечно же, оказавшись в доме Гудиашвили, я не мог не обратиться к Чукуртме с просьбой рассказать о Рихтере и Пастернаке.
И если о музыканте она вспомнила не так много («Когда он садился к инструменту, то возникало ощущение, что он сейчас придвинет рояль к себе и положит его на колени»), то о Борисе Леонидовиче поведала целую историю.
* * * «Помню ли я первое впечатление о Борисе Пастернаке? — рассказывала мне Чукуртма Гудиашвили. — Как можно его забыть? Но я не могу сказать, что запомнила момент — „вот, я его увидела“. Такого не было. Я все время помню, что он бывал здесь. Помню, какие вечера были в Доме писателей, какая дружба была с русскими поэтами. Помню, как потом они приходили сюда, как обсуждали свои стихи. Помню, как Коле Тихонову Борис Леонидович крикнул: „Коля, это было тогда, когда ты был поэтом!“ Папа многое рассказывал. И эта среда меня окружала.
Все были вместе. Настоящее тянулось друг к другу. Борис Леонидович ведь все свои жуткие годы провел в Грузии.
Было ли нам его жалко? Так нельзя говорить о Пастернаке. Точнее будет сказать, что мы боялись за него. А как можно жалеть гения? Он был блистательным переводчиком — как он Гете перевел, как он грузинскую поэзию перевел! Я уже и не знаю, кто лучше, — он или Бараташвили.
Из Москвы он все время нам писал, потом приезжал в Тбилиси, мы его встречали.
Благополучно у него в жизни никогда не было. Но тем не менее он был, безусловно, счастливым человеком. Хотя его все время прорабатывали, ругали, выходили статьи, что он тормозит развитие поэзии. Уже и не помню сейчас все эти страшные слова. Это тоже был ужас. Сегодня это уже история литературы, а тогда было страшной реальностью.
Был ли он веселым? Он был… Его часто сравнивают с арабским скакуном, в нем была его сила, скулы такие. Он был уверен в настоящем. Знал, как земля произошла, что такое солнце. Помните, стихотворение „Гамлет“?
Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку. 
