На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси. Я люблю Твой замысел упрямый И играть согласен эту роль. Но сейчас идет другая драма, И на этот раз меня уволь. Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти. Разве можно такого человека жалеть? У него в руках была гениальность. Он был сеятелем великого.
Я видела много гениальных людей. И знаете, у них есть одна отличительная черта. Это спокойствие, величие и простота. Я думала сначала, что все такие, как Борис Леонидович, как Галактион Табидзе, как Гогла Леонидзе. Мне казалось — как можно мучаться, создавая что-то?
Знаете историю, как один поэт подал тетрадку своих стихов Пушкину и сказал: „Александр Сергеевич, это мои стихи. Я так мучался, когда их писал“. Пушкин повернулся к нему и ответил: „Так вы не пишите!“
Находиться рядом с Борисом Леонидовичем было большим удовольствием. Это как когда вы смотрите на великую картину и получаете удовольствие. Это было наслаждение. Ты даже не понимал, в каком времени находишься. Не задумывался, правду он говорит или нет. Ты просто соглашался с ним и видел законы жизни.
Но для меня это не было чем-то из серии „Я была с Пастернаком!“, нет. Я же жила с таким человеком, как папа. Он сам был таким.
Сам роман „Доктор Живаго“ Пастернак нам не давал. Мы прочли его уже потом, через несколько лет. Там есть какие-то вопросы очень интересные, но чтобы сказать, что это моя настольная книга — не могу.
Пастернак ведь приехал в Грузию спасаться, когда началась травля из-за Нобелевской премии. Все свои тяжелые моменты, когда его готовы были растерзать, он проводил в Грузии в семье поэта Тициана Табидзе. И бывал у нас в доме. Он очень уважал и любил маму и папу. Это были какие-то другие отношения. Он считал часы, проведенные здесь, временем в ином пространстве.
Мне было 18 лет, и я присутствовала на этих вечерах. Я как-то преклонила перед ним колени и произнесла тост. И что-то возникло. У нас началась переписка. Он присылал мне все свои издания с необыкновенными надписями. Это переходило обыкновенные границы. Но я была почти ребенком, и он, уважая папу, не хотел перешагнуть через какой-то рубеж. Но я получала поразительные письма, на которые конечно же отвечала. Когда перед смертью ему было очень плохо, я ему послала бутылку красного вина для причащения и серебряную пиалу. Я не была в Переделкино, но думаю, что ему это передали.
Из-за этой травли у Пастернака и случился рак. Но дряхлости у него не было. Он стариком никогда не был. Как и мой отец. Даже в возрасте 84 лет Ладо не был стариком, у него сохранились юношеские порывы. И Борис Леонидович стариком не был, он был уязвим и на здоровье его это отразилось. „Вот что они со мной сделали“ — такого он никогда не говорил. Он улыбался, говоря про травлю. Трясучки не было. Мог сказать разве что: „Ну что же это такое!“
Поздравили ли его мы с Нобелевской премией? Его всегда поздравляли, всегда чтили. Да и что была Нобелевская премия? Квинтом существования она не была. Папа сказал ему: „Борис, не стоит огорчаться по этому поводу. Ты и без Нобелевской премии велик“. Вот если бы Пушкину дали Нобелевскую премию, что бы изменилось? Я, конечно, не сравниваю — Пушкин и Пастернак разные величины. Но просто были другие понятия.
Пастернак вообще был поразительным явлением. Среднего роста, но очень мужественный. Эти поразительные скулы, яркое мужское начало, горящие глаза. Когда мы встречались, я попадала в водоворот не то что чувств земных, а в какое-то другое пространство.
Он бывал и нежен. Но это не было какой-то сладкой и боязливой нежностью, нет. В нем всегда горел огонь, происходило какое-то варево. Он тоже был дистанционным. Попасть в его мир было счастьем. Но наши отношения не переходили границу земных. Все происходило в сфере волшебности, когда ты теряешь контроль, так как соприкасаешься с явлениями выше себя.
Вот смотрите, что нам подарил Борис Пастернак. Его в то время не печатали, и он сам на машинке набрал это. Стихи из романа в прозе. То, что потом вошло в „Доктора Живаго“. Как сейчас помню: он вошел в 12 часов ночи в эту комнату, а здесь собрались изумительные грузинские поэты, и сказал: „Не читайте стихов, прочтите только надпись“. И вот что он пишет: „Артистической чете Ладо и Нине, таинственной и гордой, от старающегося подражать им Бориса Пастернака, 7 марта 1947 года“.
Он присылал мне все книги с такими надписями, что я должна стоять у гроба его. Но… В нем знаете, что было? Он был очень высокого внутреннего нрава человек, и эта сторона наших отношений была другой. Видите, какая надпись? Борис Леонидович преклонялся перед Ладо.
Пастернак понимал, что он великий поэт. Безусловно, он знал ценность свою, чувствовал. Никто не мог его толкнуть, несмотря на всю его ужасающую судьбу. Он был неприкосновенен…»
* * * Я начал рассказ о Пастернаке с истории его приезда в Грузию.
«Второе рождение», как потом писал сам поэт, началось на берегу Черного моря. Одно из его самых известных стихотворений, написанных в Кобулети, так и называется «Волны». И это не просто название. Это своего рода символ и объяснение всей жизни самого Пастернака.
Здесь будет все: пережитое И то, чем я еще живу, Мои стремленья и устои, И виденное наяву… Он и сам был как море. И, как стихию, его можно либо любить, либо не понимать, знать или до поры о нем просто не ведать.
Но, хотя бы один раз окунувшись в волны его простой и прекрасной (а одно, как считал Толстой, есть необходимое условие второго) поэзии, вряд ли возможно не стать добровольным пленником ее очарования…
