от рвоты, и пыталась дышать именно так, как она когда-то рекомендовала сотням пациентов, когда те были близки к приступу паники. У нее в ушах звучали только самые главные, ключевые слова: «сбит машиной», «Шордич», «травмы головы», «внутреннее кровотечение» и — от смущенного молодого полисмена, которому, кажется, тоже хотелось вставить свое слово, хотя от этого слова не было никакого толку, — «бублики».
Она машинально набросила на себя какую-то одежду и принялась задавать вопросы, лишенные смысла, потому что ответы только подтверждали уже сказанное: «Какая машина?», «Почему Шордич?», «Какие травмы головы?».
— Нам не известны никакие подробности, госпожа Филд, — отвечала женщина-полицейский.
Элли раньше никогда не случалось ездить в полицейской машине. Прежде чем усадить ее на заднее сиденье, молодой полицейский спросил, не тошнит ли ее до сих пор. Она покачала головой, не до конца поняв вопрос. Похоже, ее ответ его не убедил. Пока они ехали к больнице, Элли смотрела в окно на уличные огни. Фары машин, ярко освещенные витрины, фонари — в последнее время она почти не выходила из дому в темное время суток. Она не осознавала, что вечером, пока она борется со своими кошмарами, на улицах идет своя жизнь. Они с Габриелем все время сидели дома и ссорились. Ждали. Прятались от всех. Вдвоем, она и Габ.
— Шордич, — произнесла она вслух. — Интересно, что он делал в Шордиче?
Отделение скорой помощи, грязное и неопрятное, было ярко освещено. В действительности эти отделения всегда страшнее и неряшливее, чем показывают по телевизору. Элли заметила двух встревоженных родителей с бледным ребенком, и пару пьянчуг в углу, выкрикивающих что-то невнятное непонятно кому. Все происходящее казалось ей похожим на сон. Однако в том, что это явь, не оставляли сомнений пронизывающий холод и присутствие полицейских, сопровождающих ее к стойке, за которой стояла дежурная медсестра.
К ней-то и обратилась Элли, внезапно почувствовав просветление в сознании.
— Мой друг Габриель Белл поступил к вам сегодня, — начала она совершенно невозмутимо, но не сумела выдержать взятого было ею спокойного тона и тут же нарушила его драматичным вопросом: — Он умер?
Медсестра посмотрела на полицейских, потом перевела взгляд на экран своего компьютера.
— Его сразу же направили в хирургическое отделение, — сообщила она. — На третьем этаже… — В этот момент ее внимание отвлек человек с сильно окровавленной головой, возникший позади Элли с вопросом, долго ли ему еще ждать и нельзя ли хотя бы дать ему бинт.
— Хирургическое отделение, — пробормотала Элли. — Может, все не так плохо.
Женщина-полицейский улыбнулась и спросила:
— Вы не хотите кому-нибудь позвонить?
— Нет, благодарю вас. Сейчас нет. Я лучше просто поднимусь к нему.
— Я пойду с вами.
— В этом нет необходимости, — солгала Элли.
— Думаю, все-таки есть.
Они пошли по главному коридору к лифтам, оставив за спиной громкие голоса и яркий свет. Напротив лифтов находился больничный киоск, принадлежащий местной «лиге друзей».[34] Он был закрыт. Элли посмотрела сквозь стекло витрины и увидела банку со сливочными помадками. Она частенько лакомилась такими, когда была девочкой. Ей их покупал дедушка. Кто бы мог подумать, что они до сих пор продаются? Она смотрела и смотрела на витрину киоска, желая, чтобы дедушка взял ее за руку и отвел домой. Наконец женщина-полицейский мягко поторопила ее:
— Элли, лифт ждет.
7
Кевин решил броситься в объятия психотерапии с той пылкостью, какую не обнаруживал в себе с тех пор, как удавил обдолбанного наркодилера за полторы тысячи фунтов стерлингов.
— Именно когда мне исполнилось сорок два, я вдруг осознал, что эта цифра, сорок два, для меня очень символична, — сказал он, сделав паузу для большего эффекта. Он был не из тех, кто привык, что их внимательно слушают собеседники, и теперь желал сполна использовать внезапно выпавшую ему возможность.
Габриель смотрел в окно на спокойное серое озеро. Джули ерзала в кресле. Ивонна буравила Кевина горящим взглядом, словно желая его испепелить, что вовсе не мешало ему чувствовать себя в приподнятом настроении.
— Элвис, — сказал Кевин.
— Что? — не поняла Джули. — При чем тут Элвис?
— Элвису было сорок два, когда он умер, — растолковал Кевин. — Трагически ушел из жизни совсем молодым.
— И невероятно толстым, — рассеянно вставил Габриель.
— Да, у него имелись проблемы с весом, — признал Кевин, — но не будем забывать о том влиянии, которое оказал этот человек на весь мир, — о влиянии, которое ощущается даже сейчас, спустя столько лет. Как это там у него сказано… У Короля… «Если бы мир был театром…»[35] «Are You Lonesome Tonight?»[36]
— На самом деле это Шекспир, — уточнила Ивонна.
Кевин проигнорировал ее замечание:
— Может, он и умер молодым, но он прожил насыщенную жизнь.
— Нет дороги, по которой бы он не прошел,[37] — улыбнулась Ивонна.
— Да, в поисках сладкого и мучного, — добавил Габриель.
И они двое, к собственному удивлению, одновременно рассмеялись.
— Мне совсем не нравится сарказм этого человека, — пожаловался Кевин.
Клемитиус сурово посмотрел на Кевина:
— Не думаю, что они смеются над тем, что вы сказали или пережили, Кевин. Мне кажется, они смеются, не понимая, что еще им делать с теми чувствами, которые они испытывают. Знаю по опыту, что поначалу люди находят участие в группе, подобной этой, одновременно и трудным и опасным. — Клемитиус пару секунд помолчал, задумчиво посмотрел по сторонам и постучал пальцем по подбородку. — Уже то, что вы сразу заговорили о своей жизни и переживаниях, свидетельствует о вашем великом мужестве. Я бы сказал, что каждый двигается вперед в собственном темпе, и Ивонна с Габриелем сейчас как раз пытаются примириться с имеющимся у них опытом. Пожалуйста, постарайтесь проявить терпимость.
— Да, — подхватила Ивонна, — не убивай нас! Черт побери, слишком поздно!
Кевин, который все еще пребывал в приподнятом настроении, потому что не попал сразу в ад за двадцать одну отнятую за деньги жизнь, закрыл глаза и припомнил, что чувствовал, когда бил Ивонну по голове пепельницей. Это помогло, и он даже улыбнулся. Ему много раз в жизни доводилось встречать таких людей, как Габриель и Ивонна. Иногда он завидовал им, ибо они жили в ладу с самими собой, иногда он их убивал. Раз или два ему довелось пожалеть таких, как они, потому что этим беднягам неведома та саднящая боль, которую он ощущал в душе, — ведь он знаком с такими сторонами жизни, о каких они даже не подозревают. Они думают, что все знают и понимают, мнят, будто ох как умны, но на самом деле ничуть не бывало. Они, скорее, изолированы от жизни, заключены в какую-то защитную упаковку, не пропускающую ни сырость, ни звук, ни холод. Они не способны прочувствовать жизнь так, как он.
Прежде всего потому, что никогда никого не убивали. Кевин верил, что бесстрашие и понимание происходят из умения полагаться во всем только на себя. Отделить себя от мира. И никакой любви или хотя бы дружбы. Габриель, Ивонна и, наверное, Джули не из тех, кто проводит много времени в одиночестве. Они слишком хороши собой — и слишком зависимы. А этот Клемитиус, похоже, способен его понять и,
