— Клянемся!
— Клянемся им в том, что свою общественную работу мы всю отдадим на благо рабочего, неимущего люда. Клянусь…
И толпа опять выдыхала единой глоткой:
— Клянемся!
Город долго был под впечатлением этой речи, долго вспоминал офицера, так неожиданно сказавшего то, что каждый хотел сказать…
А офицера между тем держали под арестом. Но вот наступает 14 ноября, и на квартире у Шмидта, к тому времени по требованию революционных матросов освобожденного из-под ареста, появляются матросы-делегаты.
Один из них — Константин Петров, тот, что стрелял в адмирала Писаревского, и настроение у пришедших совсем не мирное. Они зовут Шмидта на «Очаков». И не удивительно, что именно его. В городе лейтенант слывет «розовым», недаром еще во время восстания на «Потемкине» ходили слухи, будто Шмидт тоже там, на мятежном крейсере.
…Статья из большевистской газеты «Борьба» свидетельствует: 'В лице Шмидта матросы сразу почувствовали не только идейного руководителя, но и знающего технику дела вождя-организатора. План Шмидта проявился в его действиях в течение следующих двух дней'.
'Утром 14 ноября лейтенант Шмидт переехал на «Очаков»… Он выкинул адмиральский флаг и объявил себя командующим флотом. «Очаков» поднял красное знамя революции. В ответ на это выкинули красные знамена «Потемкин» (переименованный к этому времени в «Пантелеймон». —
А пока арестованные сидят в крепости на плоском, захолустном острове, где маяк и тюрьма — единственные и, казалось бы, несовместимые признаки жизни.
…В начале декабря морской министр А. А. Бирилев дает в Севастополь телеграмму, в которой, между прочим, говорится: 'Государь с недовольным видом спросил меня, почему так долго медлится дело бунтовщика лейтенанта Шмидта и матросов'.
Однако телеграммы были и другие. Союз военнослужащих далекого города Читы заявлял 'свою полную солидарность и готовность идти на помощь своему единомышленнику', а также требовал гласного суда.
Адвокат Л. Лугин в газете 'Новая жизнь' от 29/Х 1905 года поместил письмо, обращаясь 'ко всем борющимся за свободу России с призывом употребить все усилия, чтобы не дать свершиться злодейскому делу в Севастополе', и с просьбой к другим редакциям это письмо перепечатать.
Матросы обращались к населению и листовкой: 'Граждане! Требуйте отмены смертной казни! На днях повесят Шмидта, который вступился за народную свободу'.
Военно-революционная организация Московского комитета РСДРП писала: 'Лейтенант П. П. Шмидт приговорен к смертной казни через повешение… Сам про себя он говорит на суде: 'Когда дарованные блага начали отнимать от народа, волна жизни выделила меня, заурядного человека, из толпы, и из груди моей вырвался крик…' 'Еще не раз, быть может, взойдут на эшафот борцы. Без жертв нет борьбы, без борьбы нет победы!'
…Таковы документы, говорящие красноречивей всяких легенд о нравственном влиянии, какое отказывал Шмидт на окружающих. Но не на всех, наверное? Иначе, как же быть с Михаилом Ставраки, чье темное имя так тесно связывается в литературе с именем Шмидта? Но неужели не в домыслах пишущих, а, в самом деле, был у лейтенанта столь неотделимый и зловещий спутник? Учились вместе, сидели чуть не за одной партой, жили рядом, а потом Ставраки командовал расстрелом?
Да, правда: '…На рассвете в марте команда «Терца», расставленная повзводно перед каждым из осужденных, под общей командой Михаила Ставраки, при выкрике Шмидта, его бывшего школьного товарища: 'Миша, прикажи своим стрелкам целиться прямо в сердце!' — одним залпом из винтовки лишила жизни Петра Петровича Шмидта, Александра Ивановича Гладкова, Сергея Петровича Частника', — читаю я в очень интересном документе, ибо документ этот не что иное, как приговор советского военного суда от 3 апреля 1923 года.
Ставраки через месяц после казни был, как бы в награду, произведен в капитаны второго ранга, после Февральской революции подвизался в штабе Колчака, после Октябрьской, скрываясь, занял скромную должность смотрителя маяков, был опознан, судим, казнен. 'Память же о лейтенанте Шмидте будет вечно жить среди красных моряков и всего революционного народа', — говорилось в приказе по флоту и народному комиссариату по морским делам.
Сам Шмидт в своем последнем слове говорил: 'Я знаю, что столб, у которого встану я принять смерть, будет водружен на грани двух разных исторических эпох нашей родины'.
…А на могиле Шмидта якорь, вопреки обычаю, целый, не разбитый, как он завещал…
Куприн в Балаклаве
Утро в балаклавской гостинице «Гранд-Отель» началось с прихода Тимофея, полового. Тимофей потребовал пачпорт бродяги, которого барыня вчера ночью привела к себе в номер с бульвара.
— Хорошо, — сказала барыня, — приди после…
Барыня была такая приличная, в белом платье с узорами, и ребенок, и братец ихний сидели тут же, а бродяга выглядывал точным бродягой: мятая рубашка-распояска, лицо широкое, в глазах бес. Тимофей к барыне относился уважительно и теперь чувствовал себя оскорбленным ее ни с чем не сообразным поведением.
Явившись во второй раз, он был еще мрачнее и недоверчивее, тем более, что бродяга, изобразив на лице испуг, суетливо шарил по карманам и не находил документа. Чувства Тимофея разделяла и публика, собранная под окнами «Отеля» самим его владельцем. Пока сей господин разглагольствовал о правилах приличия и нравственности, барыня с братом и «бродягой», приподняв на одном из окон жалюзи, давились смехом и тоже, как те, внизу, обменивались репликами.
В комнату в третий раз вошел Тимофей, буркнув:
— За полицией послали.
Когда явился помощник пристава, готовый учинить разнос барыне и увести с собой бродягу, все объяснилось очень просто. Полицейский чин даже присвистнул от разочарования:
— Выходит, он ей муж, вчерашний-то… Поручик в отставке господин Куприн…
Господин Куприн к тому времени был уже известным писателем, он приехал в Балаклаву мириться с женой и работать над «Поединком». И то и другое удалось ему вполне, и с тех пор Балаклава стала для него поистине золотым местом на земле. Она и в самом деле была прекрасна, а тишина ее казалась столь идиллической, что Куприн купил здесь узкий маленький клочок земли прямо против генуэзской башни под скалой. А также стал пайщиком одной из рыбацких артелей.
Летом 1904 года Куприн работал в Балаклаве над «Поединком», летом следующего читал его на одном из благотворительных вечеров в Севастополе, сборы с которого должны были пойти на революционные нужды. Разумеется, морские офицеры, сидевшие в первых рядах, ничего об этом не знали. Они просто пришли послушать достаточно популярного к тому времени писателя, написавшего что-то 'из армейской жизни'.
Чтение, поначалу такое обыкновенное, закончилось скандалом. Зал раскололся надвое: одни бешено аплодировали, другие кричали: 'Довольно!', 'Позор!', 'Безобразие!'.
Успокоил собравшихся, а также извинился перед автором офицер по фамилии Шмидт. Фамилия эта тогда Куприну ничего не говорила. Через два дня все тот же Петр Петрович Шмидт появился на даче у
