Но ради радости работы, но ради радости раскрыть, Какой ты видишь эту Землю, — Ему, велевшему ей — быть![6] Это многообразие представлений конца XIX века отражают, как мы увидим, церковные гимны и молитвы.[7]
Но снова вернемся в прошлое, на этот раз еще более далекое, и обратимся к творчеству Шекспира. В комедии «Мера за меру» герцог обращается к осужденному Клавдио с ободрением, чтобы тот достойно встретил смерть. Сама жизнь, говорит герцог, не такая уж великая ценность, и, возможно, смерть ничуть не хуже:
Твой лучший отдых — сон. Его ты вызываешь и дрожишь Пред смертью, тем же сном. Ты не цельна, А состоишь из тысячи частиц, Рожденных прахом. Ты не знаешь счастья, Все гонишься за тем, что не имеешь, Не ценишь то, что есть. Ты переменна И настроения свои меняешь Вслед за луной. В богатстве ты бедна И, как осел, под слитками сгибаясь, Несешь свой груз, богатый лишь в пути, А смерть его снимает. Ты — без близких, Ведь даже плоть, которой ты отец, И порожденье чресл твоих клянут Паршу, подагру, ревматизм за то, Что не прикончен ты. И, возрастов не зная, О них ты только грезишь, как во сне: Ведь молодость цветущая твоя Как немощная о поддержке просит У старости разбитой; старику ж Без красоты, без страсти и без сил Не нужно и богатство. Что ж еще Зовется жизнью? И хоть в жизни скрыто Смертей без счета, мы страшимся смерти, Что исправляет все. На какое–то время эти размышления утешают Клавдио. Он отвечает:
Благодарю. В стремленье к жизни нахожу я смерть, В стремленье к смерти — жизнь. Так пусть приходит. Но вскоре после этого Клавдио говорит с Изабеллой, которая готова пожертвовать своей честью ради его спасения. И тогда он оказывается перед дилеммой: смерть, говорит он, — страшная вещь:
Но умереть и сгинуть в неизвестность, Лежать в оцепенении и тлеть, Чтоб тело теплое, живое стало Землистым месивом, а светлый дух Купался в пламени иль обитал В пустынях толстореберного льда; Быть заключенным средь ветров незримых И в буйстве их носиться все вокруг Земли висящей; худшим стать средь худших, Кого себе мы смутно представляем Ревущими от мук, — вот что ужасно. Тягчайшая, несчастнейшая жизнь, Болезни, старость, нищета, тюрьма, Все бедствия покажутся нам раем Пред тем, чем смерть грозит.[8] Это утешение не несет тепла; беспощадная реальность сохраняется и после смерти.
Теперь вернемся в нашу эпоху. Первая мировая война не только унесла множество жизней, но и заставила людей размышлять о смысле смерти. Некоторые историки думают, что вера в ад, на которую уже начали нападать отдельные богословы XIX столетия, пошатнулась из–за этой войны. Сама земля в огромной степени превратилась в ад, и людям стало трудно верить, что Бог намерен создать нечто подобное и в будущей жизни. Но это не означает, что они начали верить в христианский универсализм, в небеса или воскресение для всех или хотя бы для большинства людей. Скорее многие стали склоняться к тому, на что уже указал Шелли в стихотворении, посвященном памяти Китса:
Не умер он; он только превозмог Сон жизни, сон, в котором истязаем Мы все самих себя среди тревог; Сражаться с привиденьями дерзаем… Не умер он; теперь он весь в природе; Он голосам небесным и земным Сегодня вторит, гений всех мелодий, Присущ траве, камням, ручьям лесным, Тьме, свету и грозе, мирам иным, Где в таинствах стихийных та же сила, Которая, совпав отныне с ним, И всех и вся любовью охватила…
