Главная тайна Библии

Прекрасное украсивший сперва,
В прекрасном весь, в духовном напряженье,
Которое сильнее вещества,
Так что громоздкий мир в изнеможенье,
И в косной толще, в мертвом протяженье,
Упорно затрудняющем полет,
Возможны образ и преображенье,
Когда, превозмогая плотский гнет,
В зверях и в людях дух лучей своих глотнет…

Дыханье Адонаиса во мне.
Отвергнутый другими голосами,
Отплыл я вдаль один в своем челне.
В толпе пугливой понимают сами:
Не плыть им под моими парусами.
Для них земля достаточно тверда,
Тогда как мой приют за небесами,
И, словно путеводная звезда,
Дух Адонаиса влечет меня туда.[9]

Атеист Шелли вполне отдавал себе отчет в том, что неоплатонические представления о превращении души в часть красоты вселенной сильно отличаются от традиционного христианского учения. По иронии судьбы сегодня многие люди, испытывая подобные чувства, думают, что это христианство, и хотят, чтобы церковь провозглашала нечто подобное на погребальных службах. За Шелли последовали многие другие. Подобные мысли выразил Руперт Брук, который в 1914 году написал такие слова, обращенные к друзьям:

Лишь это вспомните, узнав, что я убит:
стал некий уголок, средь поля, на чужбине
навеки Англией. Подумайте: отныне
та нежная земля нежнейший прах таит.
А был он Англией взлелеян; облик стройный
и чувства тонкие она дала ему,
дала цветы полей и воздух свой незнойный,
прохладу рек своих, тропинок полутьму.
Душа же, ставшая крупицей чистой света,
частицей Разума Божественного, где–то
отчизной данные излучивает сны:
напевы и цвета, рой мыслей золотистый
и смех, усвоенный от дружбы и весны
под небом Англии, в тиши её душистой.[10]

Это — небо Англии, но вряд ли — небеса христианской традиции или Нового Завета. Подобные взгляды выражал и Джордж Элиот, писавший о «бессмертных умерших, что вновь живут в уме, который становится прекраснее от их присутствия».[11]

В ноябре 1920 года состоялись похороны Неизвестного Солдата, и можно сказать, что это событие уже предвещало всенародное оплакивание погибшей принцессы Дианы. Тогда миллионы потеряли своих близких, часто взрывы разрывали солдат на части или люди пропадали без вести. И участвуя в похоронах неизвестного, скорбящие могли думать, что хоронят своих сыновей или мужей. Эти смерти, а затем, меньше чем одно поколение спустя, смерти во Второй мировой войне сильно повлияли на людей, и, как я думаю, представления о смерти в Англии XX века объясняются тем, что смертей было слишком много, чтобы можно было это осмыслить. Я вырос в такой среде, где о смерти почти не говорили; детей 1950–х берегли от соприкосновения с этой темой. Так, я впервые в жизни оказался на похоронах уже тогда, когда мне исполнилось почти двадцать лет. Возможно, это было реакцией на мелодраматизм викторианства с его смертным одром и похоронными обрядами. Быть может, этим взрослые защищали себя, потому что тайно носили в себе великую скорбь об ушедших, которую снова могла оживить непосредственная реакция ребенка.

Таким образом, смерть и жизнь за ее пределами в 1950–х были запретной темой, но сегодня ситуация изменилась. Появились кинофильмы, пьесы и романы, которые исследуют эту тему со всех возможных точек зрения. Такие фильмы, как «Четыре свадьбы и одни похороны» или «И видеть сны» (Perchance to Dream), отражают горячий интерес нового поколения к вопросу, который раньше не задавали и на который люди не знают удовлетворительного ответа. «Мрачный» сегмент рынка переполнен темой смерти, и это не только сцены насилия, но и «ужастики», в которых смерть становится главным источником тревоги. Нигилизм, порожденный секуляризмом, отнял у многих людей смысл жизни, и это опять–таки заставляет думать о смерти. Один из самых блестящих спектаклей, которые мне удалось увидеть, когда мы жили в Лондоне, — это завоевавшая Пулитцеровскую премию пьеса «Wit», написанная школьной учительницей из Атланты (штат Джорджия) Маргарет Эдсон.[12]Его героиня Вивиан Биринг — известный специалист по «Священным сонетам» Джона Донна, а все действие разыгрывается в больничной палате, где Вивиан умирает от рака, размышляя над великим сонетом Донна «Смерть, не тщеславься…». О нем нам еще предстоит поговорить. Эта пьеса пользовалась большим успехом в Нью– Йорке, чем в Лондоне; возможно, готовность всестороннее обдумать вопрос смерти зрелого человека в США выше, чем в Великобритании. Но подобные вопросы окружают нас со всех сторон. Когда я готовил лекции, положенные в основу данной книги, вся страна говорила о Джоне Даймонде. Этот журналист, обладавший лаконичным стилем и стоическим мышлением, умирал от рака гортани. Убежденный атеист, он писал о том, что отвергает любые утешения и мысли о спасении в загробной жизни. Этот человек уже умер. Интерес к его колонке и обмен мнениями читателей свидетельствуют о том, что в нашем мире тема смерти и того, что лежит (или не лежит) за ее пределами, крайне притягательна.

Куда же это нас ведет? Не так давно Рут Гледхилл, которая освещает религиозную тему в газете The Times, утверждала в своей статье, что сейчас образовалась пропасть между представлениями основных церквей и «волшебством» всевозможных взглядов, культов и верований движения New Age. Один из читателей ответил на это, что для него как для постороннего наблюдателя представления церквей также кажутся верой в волшебство. «С точки зрения нехристиан, — писал он, — члены Церкви Англии, без сомнения, верят в возвращение трупов к жизни». Косвенно он хотел сказать примерно следующее: если это не волшебство, то что же вообще можно назвать волшебством?

Так что же это на самом деле? И во что люди действительно верят, когда говорят о Пасхе? И как их вера связана с тем, что утверждают важнейшие Символы веры, в которых будущая надежда описывается так: «Чаю воскресения мертвых»? Что значили эти слова для первых христиан и что они значат сегодня? В чем заключается наша надежда на жизнь после смерти? Что мы услышим в ответ, если станем опрашивать случайных прохожих на улицах наших городов и селений? А поскольку здравое богословие никоим образом не зависит от мнения большинства — что нам говорит об этом вопросе Библия? Что говорят Иисус или апостолы?