Комиссар обвел глазами взвод и повернулся к Гришину.
Все молчали.
— Выходит, нет никого, кто может сказать: я сознательный элемент. Я за рабочий класс. Я, значит, резерв большевицкий, — прищурив глаза и как бы заглядывая каждому в нутро, говорил комиссар.
В углу коридора поднялся один.
— Так что я считаю себя, в роде как бы комсомол, — смело сказал поднявшийся.
— Скажи, кто такой ты? — внимательно разглядывая его, спросил комиссар.
— Я крестьянин Ставропольской губернии, Григорий Мамин.
Помолчав, комиссар задал вопрос собранию:
— Как по-вашему, Григорий может комсомольцем стать?
Ответило не меньше десятка голосов:
— Парень справный… что надо… Золото, а не человек… боевой… сознательный…
— А ты что скажешь, старшой?
Гришин давно примечал Мамина, толкового, спокойного парня.
— Подходящий он человек, — сказал Гришин.
— Тогда за чем дело стало? Примем Мамина в комсомол. Нет отводов Мамину? — обратился комиссар ко взводу.
— Нет, нет… никаких, — закричали ребята.
— Вот ты и комсомолец товарищ Мамин. Гришей тебя звать-то? Помни, брат, об обязанностях, не зря носи звание комсомольца, — наставлял комиссар Мамина.
В итоге беседы, проведенной комиссаром, во взводе было уже не два, а пять комсомольцев. Уходя с собрания, комиссар бригады отозвал Гришина в сторону и сказал ему:
— Теперь у тебя есть эта самая… как ее называют… база, ну, по-нашему, опора. На этих ребят всегда и курс держи. Собирай их, толкуй о том, что хочешь сделать, советуйся. Смотри, чтобы они все в командиры не лезли, а то ярмарка выйдет из этого, а вот предварительно поговори, они тебе в каждом деле помощь дадут.
К комиссару подошел Сыч.
— Дозвольте слово сказать, товарищ комиссар.
— Давай выкладывай, — похлопал комиссар Сыча по плечу.
— Виноват я. Маленько проштрафился. Хотел сегодня тоже в комсомол поступить, да вот не решился. Нельзя ли и меня туда заключить?
Всмотрелся Гришин в лицо Сыча: как будто подменили парня. Такой покорный и ласковый, как теленок. Даже жалко стало его.
— Сейчас-то нельзя этого сделать, а дальше побачим. Как обернется. Посмотрим, что за человек ты есть, тогда и сказ будет про это, — ответил комиссар.
Ночью Гришин успокоился только тогда, когда убедился, что все ребята полегли спать.
Гришин ночью еще раз решил проверить караул и прилег вздремнуть, не раздеваясь.
Новый помощник Воробьев уже спал, заливчато всхрапывая и время от времени поругиваясь во сне.
Ночь выдалась темная, хоть глаз выколи.
«Наверное к дождю», — думал, засыпая, Гришин.
Мерно похрустывали сеном копи.
Тишину внезапно нарушила какая-то возня. Беспокойно затоптались лошади.
Гришин мгновенно проснулся.
— Дневальный, что там? — крикнул он в темень.
Шум и возня прекратились.
— Ничего. Осмотрел я, все в порядке. Это твой конь чего-то завозился, — ответил дневальный.
— Подкинь ему сена, — засыпая, пробормотал Гришин.
Утром весь взвод, за исключением Сыча, проснулся во-время. Одним из последних встал и Гришин, проспав задуманную ночную проверку караула.
Ребята поили из ведер лошадей. Реки по близости не было, и у колодца во дворе намесили еще вчера такую грязь, что подойти к нему было трудно.
Напоил своего любимого коня Орленка и Гришин.
«Что-то Орленок сегодня невеселый. Сена за ночь не выел, овес еле жует. Уж не заболел ли», — думал мальчик, седлая своего верного друга.
Из окна штаба бригады комендант отдал приказание:
— Гришин, выкатывайся со своими скорее. Комбриг сейчас выходит. Полки уже пошли.
— Садись! — скомандовал Гришин. Сел в седло, толкнул Орленка шенкелями. Тот еле ноги переставил.
— Гришин, конь захромал! — крикнул Воробьев.
Спрыгнул с седла Гришин. Потянул Орленка за повод, тот не становится на правую переднюю. Поднял Гришин больную ногу, а в самой стрелке торчит ухналь. Вытащил, зачерпнул воды, промыл. Лошадь хромает.
К крыльцу штаба подали лошадей командиру бригады. Вот и сам он вышел.
— Гришин, почему взвод здесь толчется?
Еле сдерживая слезы обиды, ответил Гришин:
— Да, вот, товарищ комбриг, моя лошадь захромала. Ухналь в ногу попал.
Подошел комбриг и осмотрел ногу.
— Не попал ухналь, а кто-то забил его сюда. Сама бы лошадь так не загнала. Эх, неладно что-то у тебя во взводе, ну, да сейчас некогда. Потом разберем. Комендант, дайте Гришину моего Петьку, а его лошадь отдайте ветеринару в обоз. Садись и веди взвод, — приказал комбриг.
Бригада двигалась но эскадронам. Чувствовалась близость фронта. Выстрелов еще не было слышно, но меры маскировки соблюдались очень строго.
Стоял пасмурный день.
— В такую погодку не больно-то полетишь, — говорил Нагорный ехавшему с ним рядом комиссару.
— Лишь бы скоро не прояснилось, — отозвался тот.
Зарешетивший скоро после этого разговора дождь окончательно успокоил комбрига.
Дождь усиливался. К концу перехода потоки воды размыли дорогу. Нагруженные до отказа фуражем повозки обоза еле двигались в густом месиве грязи. Нагорный приказал молодому взводу гатить дорогу для обоза. Помощь двух с лишним десятков ребят была очень кстати и подняла взвод во мнении бойцов.
— Так, так, хлопцы, — кричали, проезжая мимо ребят бойцы эскадронов.
— Не дарма, хлопцы, хлеб едите. Мать вашу за ногу. Помогай… Поддай… А ну, еще.
В разгар гатения произошла во взводе заминка.
Часть взвода, копавшая землю на гать, приостановила работу. Из всей группы в десять человек работал только Сыч. Девять побросали лопаты и галдели.
Гришин, притащив на гать ворох нарубленных шашкой веток, бросил их укладчику, а сам подошел к крикунам.
— Что случилось? — спросил он.
— Жрать хотим… Какая работа, когда в брюхе кишка с кишкой разговаривает… Что мы каторжники, что да? — заорали наперебой ребята.
— Что же не понимаете вы, что ли? От нас ведь обед зависит. Если не починим дороги, то бригада и мы останемся без пищи и фуража. Продовольствие и фураж через болото не проедут, — спокойно увещевал Гришин.
— А мы поедим и без продовольствия! — ответили Гришину из группы.
— Вы поедите, а лошади как же? Газеты будут читать? — повысил голос Гришин.
Подошел Воробье и поддержал взводного.
— Первое дело нам поручили. От нас, можно сказать все сейчас зависит. Вы бузите! Вон Сыч не бросил же работать! Сознательный значит. Давай делать!
