он долго стоял посреди огромной кучи коробок. Сутана и черный плащ делали его выше и стройнее; надменный красавец, излучавший ум и властность; растерянный, напуганный, потрясенный; успевший пожалеть о попытке проникнуть в сознание старого монаха с перевернутой пентаграммой на запястье, который перерезал себе горло у него на глазах.
Коробки были забиты обрезками бумаги. Очень старинной. И очень дорогой. Обрезками самого разного вида: квадратиками, кружочками, стружкой… десятками килограммов.
Обрезков.
13
По своей планировке последний этаж санатория отличался от других. Вероятно, его не стали перестраивать, оставив все, как было в старом отеле: лестница вела в атриум со стеклянными стенами, сквозь которые можно было разглядеть разные по размеру салоны. Все они были пусты. И заперты.
За исключением одного.
В дальнем конце коридора, в самой глубине атриума, красовались солидные дубовые двери, заметно превосходившие остальные высотой.
Гладкую деревянную поверхность покрывали нарисованные охрой знаки, о значении которых Эрнандес и Ривен могли только догадываться. Оттуда и доносились леденящие душу голоса.
Двери легко поддались.
За ними скрывался огромный зал, заставленный больничными койками.
Койками без одеял и простыней. Больные, брошенные умирать среди собственных экскрементов, крови и гноя, лежали прямо на желтых матрасах.
Жуткие опухоли. Синюшные лица. Культи вместо рук и ног. У иных кожа сделалась такой желтой, что они почти сливались с матрасами. Тела других, страдающих от внутренних кровотечений, превратились В сплошные синяки. У третьих зияли пустулы, у четвертых исходили гноем нарывы. Мешки для выведения мочи никто не менял, в назальные трубки давно не поступал питательный раствор, кислородные маски больше не помогали дышать.
Страдальцев бросили на произвол боли.
Но они продолжали цепляться за жизнь.
Их стоны сливались в единый хриплый вой.
Эрнандес и Ривен застыли на пороге, не в силах произнести ни слова.
Стены и пол палаты были полностью покрыты причудливыми символами.
Нарисованными той же рукой, той же краской цвета спелого граната.
Выведенные опытным каллиграфом странные значки, не похожие на буквы ни одного из известных алфавитов, разбегались по стенам во все стороны, без какой бы то ни было логики.
Невиданные письмена служили обрамлением для десяти фигур, прорисованных с тошнотворным реализмом.
Игуана с лицом младенца.
Женщина с головой мухи.
Человеческое лицо, нарисованное на спине таракана.
Ящерица с человеческими конечностями.
Женское лицо в заду кота.
Согбенная старуха с головой вола.
Корова с головками близнецов вместо вымени.
Тритон с детским торсом.
Зародыш, проглоченный анакондой.
Крысиный хвост, торчащий из девичьего лона.
На то, чтобы покрыть потолок и стены этими кошмарными росписями, ушел бы не один месяц.
– Какого дьявола здесь творится, Ривен? То ли мир летит ко всем чертям… То ли это я схожу с ума.
– Не знаю… Но вряд ли чемодан спрятан здесь.
Оба говорили вполголоса, подавленные зрелищем, монотонным спором дождя и моря и разлитой в воздухе жаждой смерти.
14
Снимая свой черный плащ, Алеха между прочим, будто речь шла о сущих пустяках, сообщила Альваро, что это она отправляла его преследователям анонимные письма с указаниями, где искать Рукопись Бога.
Потом принялась как ни в чем не бывало расспрашивать священника о его привычках и пристрастиях.
А потом и вовсе замолчала.
Все это время Альваро не покидало мучительное желание схватить женщину за плечи, притянуть к себе и уткнуться лицом в ее волосы.
В квартире царил полумрак, слабо озаренный уличными огнями, едва проступавшими сквозь дождевую завесу.
– Эфрен у себя в комнате? – спросил Альваро, понизив голос.
– Конечно, где же ему еще быть?
– Тебе не кажется, что нам лучше поговорить в другом месте?… Чтобы он нас не слышал.
– Бесполезно. Он услышит нас везде, куда бы мы ни пошли.
Священник вздохнул.
– Почему? Я хотел спросить… Почему ты борешься против них?
На Алехе был тот же брючный костюм на голое тело, в котором она приходила в лавку к Пасиано. Приподняв рукав, она обнажила пентаграмму на запястье и погладила ее кончиком пальца, на миг скривившись от отвращения. Женщина улыбалась, но на дне ее глаз стояли слезы.
– Потому что я утратила веру.
– Веру?… Во что? – священник чувствовал, что Бог здесь ни при чем.
– В Переход. В благую силу Перехода.
– Я не понимаю.
– Переход… – проговорила Алеха, потирая запястье. – Пентаграмма, как и пять книг Рукописи Бога, символизирует пять Состояний, которые надлежит пройти Чистому Веществу, нисходя в клоаки Материи, пока оно не обретет целительной силы Воли.
– Потому что время ненадежно. Оно меняется. И меняет пространство. Сколько бы ты ни пытался оставаться незыблемым на протяжении… веков?… исполняя миссию, которую выбрал для себя сам, в один прекрасный день ты перестаешь узнавать мир вокруг себя, и твоя вера слабеет. Разве тебе не знакомо это чувство?
– Знакомо.
– Во имя любви к тому, кого ты, как тебе кажется, хорошо знаешь, тебе нужно собрать пять чемоданов с рукописью, которую ты полагаешь священной, и передать тому, кого ты считаешь достойным хранителем, чтобы он отвез манускрипт в город Аталайю и спрятал подальше от глаз тех, кого ты считаешь воплощением зла.
– Ты считаешь все эти постулаты ложными?
– …
– А какова роль Эфрена?
– Он всегда был хранителем Книги.
– Кто же наделил его такими полномочиями?
– Их имена ничего тебе не скажут. Любой образованный человек слышал об Арнальдо де Виланове, Агриппе Неттесгеймском, Элифасе Леви… Их принято считать величайшими носителями оккультного знания. Ни один историк не подозревает о существовании настоящих адептов Высшей магии, тех, кому служит Эфрен, тех, кому я сама очень долго служила. Они умели оставаться в тени и скрывать от людей свою мудрость; для них обнаружение равно осквернению. Чтобы передать свою науку ученикам, они создавали тайные общества, и эти общества действительно были тайными. Они избегали письменного слова. Зашифровывали свои теории и уничтожали шифры… Они обучали своих адептов методикам познания, но не Знанию как таковому. Так им удалось просуществовать до наших дней незамеченными. –
