Путеводитель по поэзии А.А. Фета

ней весьма резко: «через час по столовой ложке лезут разные гоголевские Вии на глаза», которых нужно не только терпеть, но коим «еще нужно улыбаться»[80]. Он утверждал: «Идеальный мир мой разрушен давно». Жизнь его подобна «грязной луже», в которой он тонет; он добрался «до безразличия добра и зла». Поэт признается: «Никогда еще не был я убит морально до такой степени», вся его надежда — «найти где-нибудь мадмуазель с хвостом тысяч в двадцать пять серебром, тогда бы бросил все» ([Письма Фета Борисову 1922, с. 214, 221, 227–228, 219, 216, 220]; ср.: [Фет 1982, т. 2, с. 191]). А в мемуарах «Ранние годы моей жизни» он писал о себе, что ему «пришлось принести на трезвый алтарь жизни самые задушевные стремления и чувства» [Фет 1893, с. 543] [81].

Однако, выйдя в отставку, он демонстративно продолжал носить уланскую фуражку.

Еще одна пародия на «Шепот, робкое дыханье…» принадлежит Н. А. Вормсу, она входит в цикл «Весенние мелодии (Подражание Фету)» (1864):

Звуки музыки и трели, —
        Трели соловья,
И под липами густыми
        И она, и я.

И она, и я, и трели,
        Небо и луна,
Трели, я, она и небо,
        Небо и она.

[Русская стихотворная пародия 1960, с. 514–515]

Н. А. Вормс пародирует мнимую бессодержательность фетовского стихотворения: вместо трех строф оригинала — только две (зачем еще строфа, если и так нечего сказать?), причем вся вторая строфа построена на повторах слов, — как взятых из первой («трели», «и она, и я», «я, она», «и она»), так и появляющихся только в этом втором четверостишии («небо»). Наиболее частотными оказываются личные местоимения «я» и «она», лишенные определенного значения.

Наконец, в 1879 году «Шепот, робкое дыханье…» спародировал П. В. Шумахер:

ГОЛУБОЙ ЦВЕТ

(a la Фет)

Незабудка на поле,
Камень — бирюза,
Цвет небес в Неаполе,
Любушки глаза,
Моря Андалузского[82]
Синь, лазурь, сапфир, —
И жандарма русского
 Голубой мундир!

[Шумахер 1937, с. 150]

Высмеивается опять-таки пресловутая бессодержательность Фета: все абсолютно разнородные образы подобраны на основе одного, совершенно случайного признака — голубого цвета. А вот упоминание о русском жандарме (жандармы носили голубые мундиры) по-своему ожидаемо: пародист намекает на пресловутые ультраконсерватизм, «охранительство» Фета.

Молодой поэт А. Н. Апухтин еще в 1858 г. сказал о музе Фета и о ее гонителях:

Но строгая жена с улыбкою взирала
На хохот и прыжки дикарки молодой,
И, гордая, прошла и снова заблистала
Неувядаемой красой.

(«А. А. Фету»)

[Апухтин 1991, с. 104]

Но отношение к Фету в литературных кругах ощутимо изменилось лишь ближе к концу его жизни. B. C. Соловьев писал о поэзии Фета в примечании к стихотворению «19 октября 1884 г.»: «А. А. Фет, которого исключительное дарование как лирика было по справедливости оценено в начале его литературного поприща, подвергся затем продолжительному гонению и глумлению по причинам, не имеющим никакого отношения к поэзии. Лишь в последние десятилетия своей жизни этот несравненный поэт, которым должна гордиться наша литература, приобрел благосклонных читателей» [Соловьев 1974, с. 73][83]

К концу века решительным образом изменилось и отношение к стихотворению Фета: «Для раннего символизма многократно цитируемое стихотворение Фета „Шепот, робкое дыханье…“ послужило <…> истоком бесконечно разнообразного развертывания парадигмы (схемы, модели. — А.Р.) шепот (ропот, шелест и т. п.)» [Ханзен-Лёве 1999, с. 181].

СОСНЫ

Средь кленов девственных и плачущих берез
Я видеть не могу надменных этих сосен;
Они смущают рой живых и сладких грез,
        И трезвый вид мне их несносен.

В кругу воскреснувших соседей лишь оне
Не знают трепета, не шепчут, не вздыхают
И, неизменные, ликующей весне
      Пору зимы напоминают.

Когда уронит лес последний лист сухой
И, смолкнув, станет ждать весны и возрожденья, —
Они останутся холодною красой
      Пугать иные поколенья.