Затем он обратился к Хусни-беку:
— Ты не можешь продиктовать мне несколько грустных и трогательных слов, чтобы выразить соболезнование этому человеку?
Хусни-бек считался в этой компании поэтом. Он долго, задумавшись, смотрел на Кемаль-бека, затем сказал:
— Ты хочешь в прозе или в стихах?
— Предпочитаю в прозе, легкой и доступной, потому что этот человек, как вам известно, невежда и глупец.
— Итак, пиши.
И Хусни-бек начал диктовать.
— Что это, друг? Ведь у тебя получаются стихи, а я хочу прозой, как тебе известно.
— Это только начало. Необходимо произвести впечатление. Пиши, пиши…
«Я прочел сегодня с величайшей скорбью и болью сообщение о постигшем вас тяжелом горе — смерти вашей дорогой тетки, благородной и благочестивой женщины, опоры вашего дома. Соблаговолите, ваше превосходительство, принять мое горячее, сердечное соболезнование. Пусть наградит вас аллах терпением и продлит ваши годы. Да будет он милостив к дорогой покойнице.
Опечаленный и удрученный Кемаль».
— Браво, Хусни-бек. Однако, я думаю, эта телеграмма будет стоить сорок или пятьдесят курушей.
— Ничего!
Среди присутствовавших был Насыр-бек, который никогда не видел Салям-пашу и ничего раньше не слышал о нем. Ему хотелось узнать больше, чем он узнал сегодня.
— Как выглядит этот невежда? — спросил он Кемаль-бека. — Сколько ему лет? Расскажи о нем.
Кемаль-бек вынул портсигар, предложил друзьям сигареты и заговорил:
— Салям-паша — дородный, высокого роста мужчина. У него смуглое, почти черное лицо с постоянным красным оттенком от неумеренного употребления вина. Синие круги под покрасневшими глазами ясно говорят о его пристрастии. Он уродлив, и следы оспы на лице увеличивают его уродство. Ему лет пятьдесят пять, но он ведет легкомысленный образ жизни. Он скуп тогда, когда благоразумные люди щедры, и расточителен в тех случаях, когда они это находят дурным. Глупец и неуч, он стремится только к внешнему блеску и ложному величию, стремится при помощи всех доступных ему средств — лицемерия, лести, предательства, лжи и денег. Он стал чиновником, пользуясь многочисленными рекомендациями своего благодетеля, после того как потерпел неудачу в школе второй ступени. Он продвигался в должностях благодаря лести и достиг высоких чинов. Недостойными средствами он приобрел и состояние. Он скупал земли, строил дворцы и стал одним из состоятельнейших людей. Наконец его проделки были раскрыты, и его с позором изгнали из правительственных учреждений. Он снова прибег к лести, подверг себя унижениям, лишь бы сохранить за собой место, где деньги обильно текли к нему со всех сторон. Ему ничто не помогло, и он покинул службу помимо своей воли, обладая немалым состоянием и известностью. Люди скоро забыли это скандальное дело, и спустя некоторое время его имя снова всплыло в Каире, окруженное почетом и уважением. И вот он теперь живет в своем дворце, богатый, влиятельный и знатный.
Процессия была пышной и торжественной благодаря присутствию знатных лиц, десятков самых известных чтецов корана, слепцов, дервишей в высоких войлочных шляпах, людей, несущих кадильницы, шейхов различных религиозных сект в белых чалмах и зеленых одеяниях, слуг всех рангов. Впереди на двух верблюдах везли четыре сундука с фруктами и пирогами. Это была так называемая кафара…
Салям-паша, в черном рединготе, в новых лакированных ботинках, купленных специально по случаю похорон, старался выглядеть печальным и удрученным. Но в его голосе явно чувствовалось притворство. Он перечислял собеседникам достоинства дорогой покойницы, расписывал свое горе, рассказывал, как он уважал и любил ее и как она относилась к нему с материнской нежностью.
А в это время его управляющий говорил по секрету одному из своих приятелей:
— Если бы паша дал дорогой покойнице десятую часть того, что тратит теперь на ее похороны, это избавило бы ее от ужасов нищеты на всю жизнь… Паша приказал мне наполнить четыре сундука дорогими, изысканными фруктами и пирогами, о которых не могла и мечтать его тетушка. Их нужно раздать бедным, чтоб призвать милосердие к умершей и увековечить ее память.
Наступил вечер. Фонари осветили улицу, на которой находился дом Салям-паши. Фонарей было так много, что прохожим казалось, будто они попали на веселое ночное празднество к расточительному богачу. В великолепном шатре, обтянутом красивыми тканями, устланном драгоценными коврами, ярко освещенном, было полно народу, звучали голоса прославленных чтецов корана. Салям-паша ликовал. Шум стоял в той стороне, где готовились кушанья и были накрыты столы. Салям-паша приказал подать самые лучшие и изысканные яства для близких приятелей и высокопоставленных лиц.
Салям-паша с почетом встречал гостей, явившихся с выражением соболезнования, шел к столам, громко кричал на слуг, приказывая одно и запрещая другое, требуя или отвергая что-либо.
Затем он возвращался на свое место, в шатре и снова обходил гостей, стараясь изобразить скорбь и тяжко вздыхая, рассказывал о достоинствах покойной, о ее смерти и о том, как он принял это печальное известие.
Когда чтец дочитал до конца суру корана и гости один за другим, простившись с Салям-пашой и выразив ему сочувствие, покинули шатер, в нем остался только сам хозяин со своими приближенными и слугами.
Паша сел, заложив ногу на ногу, и стал обмахиваться платком, чтобы осушить пот. Затем он вздохнул:
— О, как я устал! Я не знал, что это так трудно.
Рядом с пашой стоял один из его клевретов, подобострастный старик, грязный, с короткими усами и редкой бородкой. Он говорил, потирая руки:
— О, вы, конечно, устали, но верьте, если бы не эта усталость, церемония не была бы такой пышной и блестящей. Все — старики и молодые — только и говорят о том, что видели здесь.
Паша ответил, еще сильнее вздыхая и охая:
— Клянусь тебе, о Абдаль Наби, что я не сомкнул глаз прошлой ночью и не нашел времени сегодня, чтобы присесть хоть на минуту и отдохнуть. Ты сам видел, сколько вечером было гостей. Разве я мог оставить их?
— Конечно, нет. Это на вас не похоже.
— Я несколько раз обошел их, чтобы принести благодарность за их внимание. Я сам проверял, как расставлены столы и блюда. Разве мог бы я положиться на кого-нибудь из слуг?
— Нет, паша, конечно, нет. Вы всегда сами заботитесь обо всем.
Абдаль Наби зевнул и закончил:
— Клянусь великим аллахом и его славным пророком и всеми святыми, что я никогда в жизни не ел ничего вкуснее, чем сегодня. И никогда еще не видел более пышной и торжественной церемонии. Дух покойной тетки витает сейчас над вашей головой и благодарит вас за исполненный по отношению к ней священный долг.
Абдаль Наби снова зевнул, затем встал и попросил разрешения уйти. Паша соизволил протянуть ему руку и незаметно сунул деньги в награду за лесть и восхваления.
Потом паша потянулся и громко позвал Азиз-эфенди. Этот тридцативосьмилетний человек, аккуратно одетый, занимал должность личного секретаря паши. Когда он приблизился, паша нахмурился и сказал:
— Мне совершенно не понравились похороны. Я недоволен твоим небрежным отношением…
— Моим небрежным отношением?! Но ведь похороны были необыкновенно пышными и величественными!
— Лжец!
