рассказ об Александре не менее двадцати раз.
Я ответил ему, что, если бы я был на месте семьи покойного, я бы сказал этим людям: — Покойник счастливее нас, он избавился от этого мира и от ваших назиданий…
Мы распрощались с Бутросом и пошли в разные стороны. По дороге я встретил группу людей, среди которых был один мой знакомый. Он сообщил мне, что идет выражать соболезнование семье Таниюса эль-Мурр. Я сказал:
— Я только что оттуда. Да поможет им аллах.
Он ответил:
— Да поможет им аллах и укрепит их.
Я рассказал ему, что я посетил семью покойного, но не сказал им ни слова в утешение, ибо не знаю наших обычаев. Он посмеялся надо мной и сказал:
— Разве это так трудно? Расскажи что-нибудь назидательное и утешь этим людей.
— А что ты собираешься рассказать?
Он начал говорить мне об Александре Двурогом, но я его прервал, сказав, что знаю этот рассказ, и посоветовал догнать своих друзей и поскорее утешить семью покойного. Да поможет ей аллах, да укрепит ее терпение и да помилует ее!
МАВАХИБ АЛЬ-КИЯЛИ
Месть
Перевод В. Шагаля
Умм Авад готовила орехи и миндаль для начинки теста. Внезапно она почувствовала какое-то тягостное беспокойство. Прервав песню, которую она тихо напевала, Умм Авад вытерла руки о край одежды и вышла во двор. Гнетущее чувство не оставляло ее. Кругом все было погружено в молчание, которое нарушалось лишь приглушенным журчанием ручейка, пересекавшего двор. Этот звук обострял ощущение одиночества. Умм Авад до боли захотелось, чтобы в эту минуту с ней рядом была какая-нибудь живая душа — соседка Умм Хамид или кто-нибудь из женщин, навещавших ее и доставлявших своей болтовней маленькое развлечение.
Испуганная, растерянная, стояла Умм Авад во дворе. Услышав звук поворачиваемого в замке ключа и увидев своего мужа Абу Авада, она с облегчением вздохнула и вернулась на кухню, говоря:
— Слава аллаху за достаток… Мужчина — опора жизни, да продлит аллах его годы…
Абу Авад прошел в свою комнату. Он шел медленно, опираясь на палку. Спина его была сгорблена больше, чем обычно, словно кто-то возложил на него тяжкую ношу.
Умм Авад давно привыкла к его угрюмому молчанию и никогда не пыталась нарушить установившийся порядок упреком или жалобой. Подобно большинству женщин Востока, она знала, что не имеет права жаловаться на мужчину. Но не только это заставляло Умм Авад сдерживать упреки, было еще нечто, что увеличивало тяжесть молчания, воцарившегося в их доме. Нечто тяжелое и горькое… Умм Авад беспрестанно пыталась отогнать от себя воспоминания, которые всякий раз приносили ей боль.
Умм Авад была единственным ребенком у своих родителей. Она покинула родимый кров и вошла в этот дом. Многое стерлось уже в ее памяти, но она никогда не забудет, как несколько женщин окружили ее, расчесали ей волосы, белым порошком покрыли лицо, нарисовали на бровях черные линии и усадили на лошадь. Вслед за ней целый кортеж двинулся в далекую деревню. Вокруг непрерывно стреляли.
Как она боялась мужа — этого чужого человека — в первую ночь! Но утром она ни единым словом не высказала своих чувств. Какой-то внутренний толчок побудил ее тихонько встать, пока Абу Авад еще спал, до блеска начистить его новые красные ботинки и поставить их у постели.
Жизнь ее потекла размеренно. Спокойствие было нарушено лишь рождением Авада. Сын заполнил всю ее жизнь. Он рос цветущим, здоровым, сильным мальчиком. Но вот пришел черный день, когда все исчезло, рассыпалось, подобно куче земли, когда по ней ударит дитя ифрита [14]. Рухнуло все — радость, надежда, опустилась высоко поднятая голова…
Несколько лет назад Авад с позором покинул деревню. О дальнейшей его судьбе ничего не было известно. В то время и родилось в душе Умм Авад тревожное чувство. С течением времени оно притупилось, а затем и вовсе растаяло. Но с новой силой оно возродилось, когда словно из небытия, точно воскресший мертвец из могилы, явился Авад.
Он толкнул дверь и вошел, как будто покинул родной дом всего несколько часов назад, уйдя работать в поле. Но его лицо… Как больно резнул ее по сердцу растерянный взгляд сына, как поразило ее его осунувшееся, покрытое морщинами лицо. Но это был ее сын — он вернулся, он стоял перед нею здоровый и невредимый, и она бросилась к нему, спрятала свое лицо на его груди, с наслаждением ощутив родной запах его пота. Она не обратила внимания на скрытый, молниеносный взгляд, которым обменялись отец и сын, — взгляд, напоминавший скрестившиеся лезвия двух мечей, на остриях которых была судьба их обладателей: одному — убить, другому — быть убитым.
Умм Авад думала, что настало перемирие. В ее душе зародилась надежда, что как разбушевавшаяся река возвращается в свое русло, так и отец станет по-старому относиться к сыну, что исчезнет из его памяти воспоминание о том печальном дне… К тому же Авад — единственный сын, а Абу Аваду уже семьдесят лет, и ему нечего рассчитывать на новое потомство. Она надеялась… Но она была смущена тем, что из уст Абу Авада не сорвалось ни одного слова радости или хотя бы удивления. Он молча вошел в дом и тотчас же покинул его, и только равномерный стук его палки о камни двора показывал, что он здесь, ходит взад и вперед. Тяжелое предчувствие охватило Умм Авад.
Возвращение Авада было неожиданным. Оно вызвало изумление всех соседей. И снова от дома к дому поползли старые, ужасные слухи, исчезнувшие за последние годы… Предатель… Отец предателя… Мать предателя… Как метко поражал Умм Авад этот страшный шепот, как жесток был его смысл… Как она страдала от этих воспоминаний! А они снова вернулись, вынырнули из прошлого, эти воспоминания, об ужасных, печальных днях…
Район Джебел Аз-завия горел, подвергаясь беспрерывным нападениям французских войск. Пылали посевы, матери лишались детей, ломались нежные побеги молодости, растаптывалась девичья честь…
Но деревня не покорилась захватчикам. Юноши, укрывшись за скалами, обрушивали на врага лавину огня. Женщины пекли хлеб, носили воду, подтаскивали боеприпасы восставшим. Вся деревня была сплошным морем огня и ненависти. Вся… но только не Авад. Он жил в каком-то другом мире, далеком от мира восставшей деревни.
Его непреодолимо тянуло к Ватфе, прелестной смуглянке, обладавшей какой-то гневной красотой, — таких женщин называют сестрами мужчин. Авад следовал за ней повсюду.
Ватфа была самой очаровательной девушкой во всей деревне. Стоило ей выйти из дому, как женщины, провожая ее взглядом, шептали: «О боже, красота прекрасна, будь она даже в отрепьях…» Мужчины всякий раз, когда показывалась Ватфа, опускали глаза, чтобы скрыть огонь страстей, который возбуждала смуглянка.
Ватфа была невестой Мансура. Когда Мансур скрылся в горах, посвятив свою жизнь делу свободы, Аваду представилось, что стена между ним и Ватфой скоро рухнет. Авад решил, что недалек тот день, когда он сможет прижать Ватфу к своей груди. Он был уверен, что этот день обязательно наступит, уверен, несмотря на гордость, которая сверкала на лице Ватфы всякий раз, когда при ней вспоминали Мансура, рассказывали о его подвигах в тылу французов.
Но мечты Авада развеялись, завяли, словно листья осенью, когда он узнал, что каждую ночь Ватфа встречается с Мансуром, несмотря на завесу огня, которую создали французы вокруг деревни…
