По дороге к концу

фактов.

Я предполагаю, что количество участвующих писателей колеблется между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Здание, в котором в течение пяти последующих дней будут проводиться заседания, называется McEwan Hall[39] и, хоть внешне и не очень похоже, но своей внутренней сферой напоминает Концертный Зал в Амстердаме. Основное отличие в архитектуре, не считая того, что местное здание — больше по размеру, это то, что оно круглой формы и, подобно Городскому Театру в Амстердаме, в нем имеются амфитеатры и галереи. На трибуне находятся три очень длинные, разделенные каждая на три части, лавочки для хора, одна выше другой, уродливые и наверняка неудобные, но с несомненным положительным качеством: когда садишься или встаешь, то шума при этом меньше, чем от обычных для таких залов сидений. В одной из верхних галерей, в стеклянной будке, восседают две дамы-переводчицы, и все мы получаем наушники и приемник, который посредством переключателя доносит до нас либо оригинальную речь выступающего на французском или английском, либо синхронный перевод на один из этих языков. Аудитория вмещает около 2000 человек, и — не понимаю отчего, да и вы, наверное, не понимаете — все места заняты.

Сегодняшний предмет обсуждения — The Novel Today.[40]Даже не предмет обсуждения, а, скорее, бездонная дыра. Хотелось бы когда-нибудь увидеть определение понятия novel. Разве возможно без определения самого понятия сказать что-то вразумительное о современном романе? Но пытаются. Энгус Уилсон представляет первый доклад: весьма дельный обзор английских литературных традиций, согласно которому, с бросающейся в глаза неизменностью, непорочная деревня должна защищать истинные жизненные ценности от коррупции большого города. Вымышленность, мнимость подобного противопоставления положила конец традиции, в результате чего многие писатели, уверенно чувствовавшие себя на этом поприще, оказались теперь в замешательстве. Угрожают ли роману современные средства коммуникации? Роман в виде беглого, непритязательного развлечения для публики будет несомненно уничтожен телевидением, но Art Novel,[41] индивидуальный по форме и взглядам и свидетельствам, содержащимся в нем не должен, по мнению Уилсона, страшиться этой угрозы. Звучит очень убедительно, и было бы просто замечательно, если бы все оказалось правдой, но так ли это? Не приведет ли низкое качество телевизионных программ к тому, что со временем обыватель перестанет воспринимать то, что потребует от него хоть каких-то усилий, пусть даже самых ничтожных? Не хочу выглядеть пессимистом, но мне кажется, что эта версия имеет такое же право на существование, как и предыдущая. Конечно, литература выживет, но насколько сузится круг ее влияния и насколько ничтожным будет духовный и материальный контакт — контакт, которого и сейчас уже практически не существует — с государством и обществом? Ни Уилсон, ни один из выступающих этот вопрос не затрагивают.

Мэри Маккарти, американская писательница, романистка и критик, болтает минут пятнадцать, но вот о чем, хоть убей, не знаю. И непонимание мое не связано с ее американским акцентом, нет, но с тем фактом, что большинство американцев разворачивают свои мысли в совершенно отличном от европейцев ритме, так что нам частенько начинает казаться, что они совсем ничего-то и не утверждают. В письменном виде, если появляется возможность самому выбрать скорость впитывания информации, выясняется, что им есть о чем рассказать и что это действительно достойно внимания.

Мой земляк Г. выходит к трибуне с коротким и информативным вступленьицем, в котором выражает надежду, что мир Коперника и Мультатули[42] будет открыт заново. Выступление, достойное награды, и ни одна собака не заинтересовалась. Нет, народу нужен блеск и сама себе перечащая так называемая веселуха. Ее можно в изобилии найти в выступлении Генри Миллера. (Для меня до сих пор остается загадкой, почему кто-то когда-то серьезно воспринял сочинения этого самовлюбленного хвастуна, ведь основой вдохновения ему служит помесь утомляющих попыток разоблачения и последующего избиения мещанства с зачатками теософии родом из Западной Фрисландии 1910 года, и все это неудобоваримо изложено; я очень хотел бы описать несоответствующую возрасту бодрость этого старого лесного ебаря, который в своем крестовом походе против недалекости мышления сам стал инкарнацией ограниченности.) Толпа напрягается в ожидании: что же скажет о романе пророк? Мелькают тысячи вспышек, быстрее и быстрее, некоторые спотыкаются в своем рвении не упустить, навсегда запечатлеть на светочувствительной пленке момент, когда оракул из Калифорнии обогатит мир еще одним перлом.

— Well, — говорит вечный юнец, — I want to tell you that I have been walking around a great deal in your beautiful city, and that I’ve been looking at such marvelous paintings in your galleries! I would say: let us talk about painting. Let’s not talk about the novel, it’s been dead for at least fifty years.[44]

Какие уникальные и истинные слова! Бессмысленно упоминать, что эта чушь была встречена шквалом аплодисментов. Я же тем временем подсчитал, что на деньги, затраченные на то, чтобы заполучить этого старого хуя аж из Калифорнии, можно было бы целый год содержать двух студентов, или дать два заказа художникам, или администрация района или края могла бы оплатить картину или скульптуру. И можете назвать меня брюзгой, потому что я считаю, что определенные нормы необходимо уважать; потому что я считаю, что приглашение к участию в конгрессе — если уж такое приглашение принимается — обязывает человека вести себя на этой конференции прилично.

Остальные доклады в массе своей подобного же рода, в лучшем случае представляющие собой расплывчатые излияния. У микрофона — участник югославской делегации. Дамы наверху прилежно переводят его французский, но ни одно предложение до меня не доходит, за исключением утверждения, что у рабочего класса Югославии совсем иные — естественно, для нас непонятные и несравнимые с нашими — проблемы. Короче, Бог превратился в брошюру и доставляется вам на дом. Не успел оратор сказать и пары слов, как с югославской стороны стола уже полетели записки председателю заседания, который тут же просит присутствующих учесть, что выступающий говорил не от имени всей югославской делегации. У меня начинает закипать кровь. Почему никто не встанет и не скажет, что ни от кого здесь и не ожидают, чтобы он говорил «от имени делегации»? Я осознаю, но слишком поздно, что сам должен был это сделать. В это время политические умники-астрономы замечают напряжение в отдаленной от нас многими световыми годами группе и даже утверждают, что югославский оратор сказал что-то очень смелое. Возможно, но я это как-то пропустил.

Вторая половина дня пролетает удивительно быстро. Терпение и внимание публики просто изумляют, других слов я найти не могу. Если народ собрался только для того, чтобы взглянуть вблизи на знаменитых писателей, то через короткое время интерес бы уже потух. Литература, похоже, все еще интересует некоторых не вполне безнадежных людей.

После заседания я знакомлюсь с писателем Ф., который присутствует на Эдинбургском кинофестивале в качестве культурного атташе Нидерландов, и он приглашает нас — моих соотечественников Г., старого литературного вундеркинда X. М… больную обезьянку Н. и меня — в отель The North British чтобы там, по его словам, «малость употребить».

Малостей оказывается весьма немало, употребляем мы слишком быстро, потому что время поджимает: в шесть часов вечера нам опять идти на вечеринку к художнику Тому Митчеллу. Там, добравшись вместе с остальными на такси, при созерцании раскинувшегося под окнами квартиры в многоэтажке и ласкаемого солнцем Уоррендерского парка, я начинаю что-то слишком углубляться в мысли о бренности бытия, а это в свою очередь приводит меня к осознанию, что скоро я напьюсь в стельку. Я решаю поменять курс поведения и временно перехожу на тоник. Прием здесь самый сердечный. Хозяин, молодой человек с седой бородой, явно неплохо зарабатывает своими художествами, образцы коих, развешанные по стенам, не производят на меня особенного впечатления, но и не внушают отвращения; на ремонт и модернизацию квартиры он потратил штук десять, не меньше, прикидываю я, сидя в плетеном кресле, ноги утопают в медвежьей шкуре, оценивающий взгляд скользит по комнате. Бородач проходит мимо каждые минут пять с подносом, уставленным батареей бутылок, и «довольствуется судьбой, сколь то возможно, и бестревожен к вражде любой»,[45] несмотря на то, что в коридоре уже кто-то рыдает. Что, судя по опыту, отличает вечеринки в Соединенном Королевстве, так это длительные объяснения или регулярные фонтаны слез вместо обычной жажды разрушения или драки.

В помещении народу стало поменьше, и я, сидя на диване, вступаю в оживленный разговор с Мюриэл Спарк,[46] которая клянется, что я «могу попасть куда угодно,