По дороге к концу

уже было стихотворение, посвященное одновременно и Дню Всех Святых, и Дню Всех Скорбящих. Против этого, разумеется, не попрешь.

Я гуляю больше обычного и чаще нахожу в свой любимый кабачок в Б., хотя сам же этого не одобряю, потому что и вообще противник посиделок и кафе; последний ран я там был после обеда в среду, когда и наведении было совсем спокойно, так что я вдоволь мог поговорить с хозяином В. и его работником, Королем-Однозубом, и обменяться мыслями о месте человека в мире, человека современного, всем ветрам открытого. Мне наливали опять в полцены, одну рюмку за мой счет, другую — за счет владельца, поочередно, ad fundum et ad infinitum.[253]

Время от времени выглядывало солнышко, а В. завел опять свою обычную меланхоличную шарманку, посвященную достойному зависти покою мертвых, которым их так щедро одаривают:

— Герард, пойдем, что ли, прогуляемся по кладбищу?

Король-Однозуб, который ровно через две с половиной недели потеряет последний зуб в решающей схватке с захлопнувшейся перед его лицом дверью, — хотя ни один из нас этого тогда не знал, — взял управление хозяйством на себя.

Мы пошли на кладбище в Б. и начали разглядывать надгробья. В. был очень разговорчив, он, кажется, был в настроении дразнящей, воинственной фривольности. Он решил попытаться расшатать толстую черную мраморную плиту, которая прикрывала большую бонбоньерку, где с двадцатых годов покоилась сестра пастора и так далее, в ожидании победоносного возвращения Господа Иисуса Христа, вот до тех пор ее туда положили.

— Знаешь, Герард, мне так интересно, что же там лежит.

— Скорее всего, тело, — отозвался я.

— Что там написано? Ты ведь умеешь читать?

What is named on the label, is found in the jar, [254] вспомнилось мне. Мраморную плиту не удавалось сдвинуть ни на сантиметр. В. оставил попытки, и мы прогулялись еще в молодежное отделение, располагавшееся недалеко от садика пастора, у заборчика которого мы ненадолго остановились пописать, после чего В., с презрением, всего чуточку не дотягивающим до подстрекательства к вандализму, со словами: «Ну на что это похоже? Ну ни на что ведь не похоже!» — вытащил из травы прямо вместе с подставками несколько мраморных гномиков-крестиков, один из них принадлежал маленькой девочке, которую звали Августа Эльвира и которая, несмотря на имя, явно отдающее чем-то балетно-сценическим, прожила всего один день и в 1949 году была переведена в состояние вечного блаженства, вдобавок ко всему — как раз в день моего рождения. «Ephemeri Vita» и так далее.

Выпивка постепенно проникала все глубже и подогревала теперь горькие и темные Соки, которые стали испаряться и заволакивать мою душу. Обратно в кафе идти не стоит, решил я, как бы ни хороши были намерения — я имел в виду эту значительную и, в сущности, ни в одном другом месте не дозволенную мне скидку, которой я так наслаждался, — и как бы не бодряща была наша небольшая прогулка.

— Ты что-то сказал, Герард?

— Нет. Но мне пора домой. Надо работать. Нет, серьезно, мне нужно закончить книгу.

И, когда мы возвращались, у перекрестка перед кафе В. я действительно повернул к дому. Опять напился, Боже, к черту.

— Я брошу пить, так надо, я клянусь. Ты, кто был, есть и будет, я бросаю пить, слышишь, я клянусь, глядя Тебе прямо в лицо. Но когда точно, я еще не знаю.

Я должен бороться — я буду сражаться и с Богом, и с людьми, и я смогу победить, я видел это.[255] Нет, о нет, я не должен терять надежды, что когда-нибудь смогу написать то, что должно быть написано, но в то же время то, что еще никто и никогда не запечатлел на бумаге: снова книга, которая появлением своим сделает излишним существование всех остальных книг, книга, по завершении которой ни одному писателю больше никогда не придется мучиться, потому что все человечество, да, все, целиком, несмотря на то, что в данный момент оно еще находится в природных оковах ненависти и страха, все оно будет освобождено. И тогда дети человеческие увидят восход солнца, какой еще нигде не был видан, и зазвучит музыка, наплывающая издалека, музыка, которой я никогда еще не слышал, но все же знакомая. И сам Бог явится ко мне в обличье Осла-одногодки серого мышиного окраса, и подойдет к двери, и позвонит, и скажет:

— Герард, слушай вот в этой твоей книге — знаешь, в некоторых местах Я просто не мог удержаться от слез.

— Мой Господин и мой Бог! Да будет прославлено Имя Твое в Вечности! Я так бесконечно люблю Тебя, — попытаюсь я сказать, но не проговорив и половины, разрыдаюсь, и начну Его целовать, и тянуть в дом, и после жутких проблем с карабканьем по лестнице я все-таки затащу его в спальню наверху и буду долго иметь его, три раза подряд, в Его Тайные Отверстия, и дам Ему потом подарочный экземпляр, не брошюрку какую-нибудь, а переплетенную книгу — нечего скупиться и жаться — с посвящением: Бесконечному. Без слов.

Недалеко от дома я увидел моего гуру, Петера Б., который стоял перед дверью, он пришел рассказать, что после долгих размышлений купил-таки за пятнадцать сотен гульденов тот заброшенный, но очень хорошо расположенный дом, на который он набрел на участке земли у ***ской насыпи. Мы решили тут же пойти туда пешком и посмотреть, в который уже раз.

Спасти можно было еще только крышу и стены. Полов не было, как и, по большей части, окон и дверей. Мы зашли в помещение, которое раньше, наверное, служило кухней, а сейчас там проживали несколько куриц — бентамских и обычных, — которые, сидя на остатках скарба, грелись на солнышке, светящем сквозь окно, затянутое паутиной, и даже почти не шумели: «ох, ох, орм. Орм. Ол?» Кудахтаньем это назвать было трудно, скорее — бормотаньем.

На краю выдвинутого ящика полуразвалившегося шкафа сидела бентамская курочка, которая осталась неподвижной, даже когда я подошел совсем близко, так что я просто мог взять ее в руки:

— Как же это может быть?

— А ты не знал, что они совсем ручные?

— Нет. Жалко, что придется их выгонять отсюда. Они такие мирные.

Мы покинули комнатку и вошли в бывшую гостиную, где уже был положен бетонный остов полов и где в данный момент проживали пять хрюшек. После того, как я вдохнул полной грудью резкий, сиплый запах мочи, я некоторое время глядел на животных, пытаясь проникнуться доброжелательным к ним отношением, но так и не смог отыскать признаки зарождающейся симпатии:

— Нет, это не очень приятные животные. Нехорошие. Их надо отсюда на хуй вышвырнуть.

В Греонтерп мы пошли напрямую, через поля, а там я предложил Петеру составить письмо Властям, в котором он попросит разрешения переехать в дом.

— Гуру, ты уже придумал, что у тебя за профессия? — Это был совсем непростой вопрос. — Должна быть профессия, понимаешь? Вот послушай. Тебе нужна какая-то занятость. Потому что, если у тебя нет профессии, ты автоматически обращаешь на себя внимание властей. Ты вот думаешь, что как раз наоборот, ан нет, это только на первый взгляд так кажется. Если тебя спросят, чем ты занимаешься, ты, конечно, можешь ответить: «Дышу, чтобы не задохнуться». Но с властями такие шутки не проходят. Ты ничего не сможешь достигнуть, мальчик мой, кроме того, что окошко в присутственном месте захлопнется, и ты еще будешь прыгать от радости, если тебе не прищемили им лапу. Они за нас пере живают. Добиться чего-то ты сможешь только хитростью.

— Знаешь, я уже придумал, что будет моей профессией, — тихо сказал Петер. — Как же это называется? Знаешь, кто я? Как его? Знаешь, кто я? Ну, как сказать, как его? Ах, да, я — Индолог.

Я стоял ошарашенный, лишенный дара речи, в сущности, мы оба молчали, потому что сам Петер был тоже под впечатлением мудрости и дальнозоркости собственных слов.

— И никаких проблем, — объяснил он свое решение после некоторого молчания.

— Истинно, истинно молвишь, гуру.

Потому что так оно и было, а поговорка «потеряешь Индию, наживешь бед»[256] в этом случае была явно неприменима. Да ради Бога: назовись он хоть венгерским адмиралом, хоть «морским мостильщиком».