— И все равно очень плохо, что мы потеряли Индию, — сказал я. — Я напишу об этом стихотворение и отправлю в «Элсевир». Ты знаешь, что они попросили меня написать для них стихотворение? Они платят по пятьдесят целковых за стих. Да, черт побери, пол-гектолитра! В семь раз больше, чем «Тирада», или шесть с половиной бутылок можжевеловой водки, да, конечно, в том случае, если эти красные собаки не накинули опять акцизных марок на целый риксдалер или даже больше. Потому что и это произойдет первого января. Но давай сразу напишем это письмо, чтоб и его вышвырнуть за дверь.
Мы принялись за работу: сперва мы сообщили, что доходы Петера «были недостаточными для того, чтобы оплатить учебу», потому он иногда выходил на временную работу подручным монтера «в артели слесарей-водопроводчиков моего отца в Амстердаме или в мастерской одного из его коллег». Откуда только слова появлялись.
— Вот видишь, это как раз то, о чем я тебе говорил, — заметил я удовлетворенно. — Этакая опрятная бедность. Сейчас не при деньгах, но знавали и лучшие времена, вот, что они хотят услышать. И запомни: в доме должно быть прибрано, подметено и все постели должны быть аккурат-но застелены, если они зайдут в гости. И никогда не говори, что у тебя нет денег. Нужно говорить: «В данный момент я не могу отложить на это денег». (Я сейчас вспомнил один случай двадцатилетней давности, когда я, работая репортером в «Пароле» и отвечая по телефону на вопрос какого-то подписчика, правдивы ли те или иные слухи, сказал ему, что «мы понятия об этом не имеем», на что мне было сделано замечание, и впредь я обязан был в подобных случаях отвечать: «мы еще не получили подтверждения по этому поводу».)
После того, как я закончил печатать письмо и Петер подписал бумагу перьевой ручкой, едва не заляпав его кляксами, я бросил послание в почтовый ящик, находящийся на передней части дома соседа Лолкема, а Петер в это время прополоскал один из своих носков и сушил его перед камином, потому что по дороге он, перепрыгивая через лужу, чуток промахнулся и вляпался-таки одной ногой в грязь; затем мы неторопливо принялись выпивать. «Индолог». Письмо это отмечено Божьим благословением, подумал я, иначе и быть не может.
Мы перекусили, вечерело, и мы продолжали потихоньку пить, пока Петер рассказывал о своих путешествиях в молодости. Об автомобиле, как обычно с «первоклассным мотором», который в одном гараже в Греции поднимали домкратом и подняли только кузов с кабиной, а дно осталось на полу, так что потом он продал его одному датчанину, чтоб тому тоже не скучно было. Как он ездил автостопом по Индии, у него кончились деньги, но он смог продать свою поперечную флейту за тысячу гульденов, из которых двести ушло на покрытие долгов, четыреста он потратил на большой чемодан, набитый прелестными, новыми индийскими женскими нарядами, и отправил одной девочке в Швецию, а примерно сотня ушла на трехдневное пребывание в борделе.
— А тебе там и поесть давали?
— Можно было просто заказывать с доставкой в маленьких закусочных неподалеку, все, что хочешь — здесь ведь это тоже можно устроить, можно все, что угодно заказать с доставкой из китайского ресторана, разве нет?
— В любом случае, хорошо, что ты не продал другую свою флейту, ха-ха.
Он продолжил свой рассказ: с остатком денег он отправился дальше на Юг, его одолевали ужасные видения, которые его так никогда и не отпустили и изменили всю его жизнь, но я слушал вполуха, потому что мысли мои зацепились за тот чемодан с одеждой на четыре сотни гульденов для девочки из Швеции. «Есть в нем Бог, — думал я. — Он видел Бога, иначе и быть не может».
Петер все говорил и говорил, запинаясь, на своем тяжелом простонародном амстердамском, пытаясь выудить нужное из словарного запаса в 320 единиц речи и прерывая каждое предложение посередине интермедиями вроде «как его» и «ну, как сказать», и внезапно меня озарило, что он знает все и что, если мне необходимо знать нечто решающее, я должен спросить его об этом прямо сейчас, потому что его ответ будет единственно верным.
— Слушай,
— Рассказывай,
Я доверил ему то, о чем еще не говорил никому, кроме Тигры и — однажды — в письме Сестричкам М. из Г., результаты гаданий которых я, однако, еще не получил. Дело касалось возникшего где-то полгода тому назад и постепенно все сильнее, все неизбежнее становящегося ощущения, что меня постоянно сопровождает невидимое существо, чье присутствие я явно чувствовал, когда был один в тихом доме, при завывающем ветре, и что на улице семенило рядом со мной или неслышно летело прямо над моей головой.
— Это, конечно, очень старомодно, ангел-хранитель, а? — предположил я, — может такое быть, или это все ерунда?
— Очень даже может быть, ну, как сказать, что это твоя истинная сущность, но снаружи тебя, — объяснил Петер в своей неповторимой манере. — Это твой
— Чего?
— Ну, да (как его), я просто к примеру.
— Ах, вот как.
— Нет, послушай: представь себе, ну скажем, заходишь ты в кафе или в водочный магазин, ты туда заходишь, да? Ну просто представь себе.
Я вполне мог себе такое представить.
— Хорошо, тогда атман говорит, ладно, ничего страшного, пусть идет: этому парню нужно еще многому научиться в жизни.
— Он так и говорит?
— Да, так он говорит.
— Ну, тогда мне нравится такой атман.
Да и самого Петера я мог считать своего рода видимым атманом, потому что, хотя сам он особо не пил, он никогда не высказывался высокомерно или надменно о моем злоупотреблении алкоголем, а на мои вздохи «вчера опять выхлебали три четверти литра браги, куда мы катимся, гуру», он отвечал лишь: «тебе это, кажется, не во вред, а это самое главное». Такие высказывания человека ободряют, а при воспоминании об этом я даже почувствовал в себе достаточно мужества, чтобы пойти и посадить 250 цветочных луковиц, купленные Тигрой, которым давно уже было пора находиться в земле — синие и белые Scilla Siberica[257] и крокусы, тоже двух расцветок. Петер выразил желание помочь.
— Я хочу разбросать их без всякой системы по всему кладбищу, если ты понимаешь, что я хочу сказать, — попытался я объяснить, — тогда будет казаться, что они выросли сами по себе.
Он ничего против не имел. Было холодно и темно — хоть глаз выколи, но ветер был несильный. Держа в руках по штормовому фонарю, мы вышли наружу, и Петер свернул сразу направо, потому что он подумал, что я говорил о большом кладбище в Б., в полутора километрах отсюда. «Чтобы я не делал, его ничего не удивляет, — подумалось мне, — и если это действительно понадобится, то он спокойненько перелезет ночью через железную ограду на кладбище».
— Нет, я имел в виду маленькое кладбище, здесь, перед дверью, где и я буду лежать, когда придет мой час.
Большой тупой палкой я протыкал в травяном покрове дыры, в которые Петер клал по луковице, а потом аккуратно присыпал землей и притоптывал. Работа была тяжелая, и мы несколько раз возвращались в дом на короткие передышки и потребление.
Посадив последнюю дюжину луковиц вокруг надгробного камня пастора Боотсма, мы еще довольно долгое время сидели в доме и разговаривали.
— Знаешь, Петер, я заметил, что мой образ мыслей о политике изменился и стал более сдержанным с тех пор, как у меня появился собственный дом и участок земли.
— Как же так, а?
Мы вспомнили все, что произошло прошлым летом, а затем Петер рассказал о Стокгольме, он там работал года три, осенью и зимой тоскуя по родине. Его голос становился все тоньше и восхищенней, ему даже удалось донести до меня что-то из своей душевной тревоги.
Первый год был самым трудным, существование ограничивалось мытьем посуды или уборкой снега
