— Ладно, Миша, проспись, потом поговорим. Я тебе позвоню. Не сердись, так получилось. Ну, пока. — И чтобы не слышать ответа, быстро нажал на кнопку отбоя.
Ну вот, еще раз он отложил важный для них обоих разговор. Заварилась каша, медлить дальше некуда. Надо все ему объяснить. Поговорить бы с кем-нибудь мудрым, с той же Зоей Павловной. Она опытная и умная.
С этим твердым решением Степанков отправился в свою безупречную спальню богатого холостяка.
Он опустил светозащитные рулоны на окнах, задернул шторы: июнь, светает рано, и невольно просыпаешься с восходом солнца, хотя можно еще поспать. А так до звонка будильника сон обеспечен.
Степанков с удовольствием встал босыми ногами на белую новозеландскую овечью шкуру, откинул покрывало и бухнулся на широченную кровать с водяным матрасом. Когда он выбирал мебель, то кровать в его запросах занимала особое место. Этот предмет представлялся ему центром дома. Денег на нее он не пожалел.
Он помнил дом родителей, общежитие, бывал у немногих друзей-москвичей, но настоящий комфорт увидел только в заграничных гостиницах, когда стал выезжать за рубеж. И полюбил этот богатый, спокойный и защищенный от всех напастей (так казалось до появления террористов) мир больших гостиниц типа «Рэдиссон». И так захотелось добиться такого же комфорта в своем доме. Только дом должен быть, по его представлениям, лучше всякой гостиницы. Например, вот такой «навороченной» и дорогой кровати нет ни в одном известном ему отеле. Эта штука была удобной, широченной и… Но Степанков предпочитал ни с кем ее не делить…
…В ближайшие выходные — гасла в сознании побеждаемая сном мысль — он разберет ящики, привезенные из родительского дома. Надо купить альбомы для старых фотографий… Старые пластинки и проигрыватель выставить в гостиную. Самовару тоже где-нибудь найдется место. Надо посмотреть, как там он впишется у камина…
Москва, декабрь 1991-го
Яркое зимнее солнце, казалось, смогло забраться в самые потаенные закоулки аудитории, Степанков зажмурился от слепящего света и помотал головой. И почему он выбрал этот стол? Куда бы пересесть? Но нигде поблизости свободного места не было.
Только рядом с Ларисой Свиридовой. Эх!..
— Какая формула там справа, на доске? Это R? — Он повернулся к соседям и принялся лихорадочно переписывать.
— Молодой человек, что вы там возитесь и болтаете? Если вам неинтересно, вы можете выйти вон, я не обижусь, — пожилой преподаватель матанализа Васильев, маленький и округлый, как шар, считал себя страдающим от мягкости собственного характера, а потому никогда в тонкости не вникал и относился к студентам максимально строго.
— Не вижу формулы, солнце слепит, — буркнул Степанков.
— Так пересядьте, — недовольно пожал плечами Васильев.
Степанков в очередной раз тоскливым взглядом окинул аудиторию. К Свиридовой садиться не хотелось, облако ее терпких духов — испытание на любителя. Но, видимо, придется.
Он махнул рукой и, подхватив свои вещи, быстро пересел за другой стол в соседнем ряду.
— Не против? — полушепотом поинтересовался он, уже устраиваясь и раскладывая тетради.
«Не стоит с ней слишком-то церемониться, пусть не думает, что все у ее ног. А то парни перед ней все хвосты распускают и млеют, но я не такой».
Девушка свысока поглядела на нового соседа и, высокомерно фыркнув, отвернулась.
«Фря какая, — с неприязнью подумал Степанков, — строит из себя невесть что. А сама такая же лимита, как и мы. Но водится только с коренными москвичами. Просто ее родители неплохо получают в своей Тюмени, вот и присылают ей денег. А она тратит их на тряпки». Он демонстративно отвернулся и, заметив, что немного отстал от преподавателя, принялся торопливо списывать с доски уравнения.
Шел третий час зачета. Даже отличники сегодня как-то приуныли и, покидая аудиторию, радовались четверке. Пятерка же была чем-то фантастическим, из разряда выигрыша в лотерее: бывает, случается, но не с тобой и даже не с соседями. Простым смертным такой подарок фортуны недоступен. Васильев на экзаменах и проверочных работах отличался невероятной жесткостью и въедливостью, мог спросить из любого раздела, задать самый каверзный вопрос, выявляющий понимание предмета, и тут уже ничего не спасет, ни конспект лекций на коленях, ни подсказки друзей.
Но сегодня дела Степанкова были не то чтобы совсем плохи: задачу он практически решил, лекции знал и сейчас, дав себе минуту отдыха, осматривался. Отличники уже ответили, на передних столах корпели хорошисты, Свиридова за его спиной яростно шепталась с соседями. Видать, ничего не знает, как всегда.
Еще немного помучив задачку, он отправился отвечать и относительно легко получил четверку. Собирая вещи, он обернулся и поймал беспомощный взгляд Свиридовой.
Повинуясь какому-то непонятному импульсу, спросил шепотом:
— Ты чего? Никак?
Она в отчаянии помотала головой:
— Лекций нету.
Он пару секунд колебался, потом украдкой протянул ей конспекты, написанные аккуратным мелким почерком, и сказал:
— Давай сюда задачу, может, придумаю чего…
И все так же украдкой взяв листочек, так, чтобы Васильев не видел и, не дай бог, не передумал насчет его собственной оценки, вышел из аудитории.
— Кто еще не заходил? — спросил он толкавшихся у двери ребят.
— Я, — просипел Курылев, высокий долговязый парень, лоботряс и тугодум.
— Когда пойдешь?
— Минут через пятнадцать, после Егорова, — с тоской протянул парень.
— Передашь кое-кому листок. Я сейчас… — кивнул Степанков и побежал в студенческое кафе.
С точными науками он неплохо справлялся. Немного повозившись, все-таки решил не поддававшуюся девушке задачку, опрометью метнулся назад и всучил Курылеву исписанный листок.
— Вот, передай Свиридовой, скажи, пусть перепишет, пару раз зачеркнет что-нибудь для реалистичности.
— А ты что, в свиридовские поклонники записался? Там и так народу полно, — с ехидцей поинтересовался Курылев, но, наткнувшись на металлический взгляд, пробормотал: — Ладно, передам.
На следующий день Степанкова, курившего в институтском дворике, окликнула Свиридова:
— Ну, здравствуй, герой. Если бы не ты, я бы вчера завалила зачет.
Степанков взглянул на приветливо улыбавшуюся какой-то искрящейся заразительной улыбкой девушку и спросил:
— Ну и какой результат?
— Тройка, — с гордостью ответила она. — Спасибо тебе, Володечка. Думала, что все, погибаю. Тогда был бы второй несданный предмет, дополнительная сессия и, — она картинно развела руками, — пугающая неизвестность.
— Ну, ты бы выкрутилась, — насмешливо сказал Степанков, — что ты так боишься?
— Зря ты так, — глаза Ларисы вдруг стали непривычно серьезными, — ты не знаешь моих родителей. Это, может быть, только так кажется, что у меня все просто.
— У всех все сложно, Лариса. Просто не бывает ни у кого.
Степанков недоумевал: сейчас Лариса была не похожа на саму себя и вела себя совсем иначе,
