наказание. Вас следует наказать и для того, чтобы другим было неповадно. Однако мы не станем портить вам жизнь — идите в рабочий класс, и он вас научит». Неким добрым жестом было обещание, что мне дадут возможность сдать экзамены зимней сессии за 4-й курс. В заключение генерал посоветовал: «Молодой человек, не нужно обобщать недостатки».
По возвращении на гауптвахту меня поместили в общую камеру, где среди солдат находился и курсант 3-го курса. Саша Гонтаренко был высок и плечист и оказался сыном генерала — командира части, в которой наш начальник училища прежде был заместителем его отца. На мой недоуменный вопрос «Как же при таких «связях» ты попал под арест, да еще на десять суток?», — Саша расплылся в широкой улыбке и похвалился, что может выпить бутылку водки из горлышка, но отец позвонил Ста- ценко, чтобы на почте его сыну деньги не выдавали. Поэтому он сдавал кровь и во время демонстрации своих гусарских способностей на площадке детского сада попал на глаза патруля. На следующий день нас перевели в сержантскую камеру, и, когда мы с сыном генерала таскали снег от одного забора к другому и обратно, маленькие дети военных язвительно кричали: «Будущие офицеры на каторге!». Грамотные были ребятишки.
Мне действительно дали возможность сдать экзамены за 7-й семестр. Последний, геодезию, я сдавал самому генералу, но после этого меня исключили из комсомола. Правда, лишь со второй попытки. На комсомольском собрании за меня заступились бывшие суворовцы, и курс проголосовал против исключения. Поэтому из рядов ВЛКСМ меня «удалила» партийная комиссия. Предлагалась формулировка: «за хранение и распространение антисоветской листовки». Однако единственный майор, находившийся среди офицеров с большими звездами, возразил: «Зачем портить парню жизнь?». И причиной определили: «по низким политическим качествам»; позже эта же запись оказалась и в академической карте. Но я благодарен всем людям, которые в эти сложные дни поддержали меня. Причем за мной не было никакой вины, кроме личных убеждений и попытки скрыть имя автора письма, но, по сути всего случившегося, я оказался «жертвой» политических репрессий. И не один — Николая исключили с 3-го курса Ленинградского мореходного училища дальнего плавания, а некоторых товарищей по школе, проходивших срочную службу, перевели в другие части. Правда, сам автор письма продолжил учебу на журфаке и позже стал профессором.
Мы не были «изменниками Родины», как люди, впоследствии разрушившие нашу страну, наоборот, мы были патриотами. Но мы представляли для власти опасность, поэтому нас репрессировали закономерно. К слову сказать, спустя несколько лет, 9 ноября 1975 года, капитан 3 ранга Валерий Саблин, желавший выступить по Центральному телевидению с обращением к Брежневу, поднял восстание на противолодочном крейсере «Сторожевой». В докладе комиссии по расследованию указывалось, что Саблин, собрав офицеров и мичманов в «кают-компании, изложил вынашиваемые с 1963 года мысли об имеющихся, по его мнению, нарушениях законности и справедливости в советском обществе. При этом он демагогически использовал общеизвестные недостатки, о которых сообщается в советской печати (отдельные факты злоупотреблений в торговле, нехватка некоторых товаров, нарушения правил приема в вузы, случаи очковтирательства и приписок, бюрократизма и использования служебного положения в личных целях и др.). Саблин преподносил все это как проявление отхода партии и правительства от ленинских положений в строительстве социализма…».
Обращу внимание, что в докладе фактически говорится то же, что сказал и мой генерал: «Не надо обобщать недостатки». И, рассуждая гипотетически, если бы я с баллистической ракетой, несущей ядерный боезаряд, присоединился к подобному «восстанию», то, возможно, нас бы и «выслушали». Конечно, такое желание было наивным, но если бы к нашей максималистской точке зрения прислушались, то сохранился бы как держава и Советский Союз.
В «ссылку» — дослуживать — меня направили в Чебаркуль. Прибыв 6 марта 1969 года в штаб дивизии, я получил направление в танковый полк, где ждали «дембеля» солдаты, участвовавшие в походе на «пражскую революцию». Нас демобилизовали в последний день июня. Я носил военную форму четыре года, и теперь мне предстояло начать совершенно новую жизнь. Однако мои попытки перевестись на какой-либо факультет свердловских вузов оказались безуспешными. В деканатах меня встречали доброжелательно, но, увидев запись «в академической справке», сразу отказывали. Фактически она стала «волчьим билетом». Только через год я продолжил учебу в Тюменском индустриальном институте и, завершив еще три курса, в 1973 году получил диплом инженера-механика.
Жизнь вошла в свою колею. Еще до этого меня вновь приняли в комсомол; правда, с перевесом в один голос, но затем я четыре года был членом этого же бюро горкома ВЛКСМ. С 1974 года я работал начальником различных цехов, затем главным инженером предприятия в Ирбите, а в 1979 году министерство Туркмении предложило мне должность главного инженера комбината в Ашхабаде. В кругу моих знакомых туркменов оказались работники киностудии, писатели и поэты, и я даже перевел стихи одного из них. Меня приглашали на телевидение, а в «угаре» перестройки даже предложили выступить с лекцией о Сталине перед офицерами Министерства внутренних дел. В 1993 году я ездил на учебу в Америку, а по возвращении смотрел по телевизору, как Ельцин и его камарилья расстреливали в Москве Верховный Совет.
Еще одной подлостью кумира москвичей стало то, что меня и еще 60 миллионов соотечественников лишили гражданства — фактически репрессировали. И в 1995 году растерянное русскоговорящее население Туркмении стало организовывать очереди, чтобы получить штамп с белогвардейским орлом в паспорте. Эта процедура стоила 100 манат, но они не могли выехать в Россию, поскольку там для них не было жилья. Я «купил Родину» последним из ашхабадцев, когда цена поднялась до 1000 — и очереди не стало. По возвращении в Ирбит я работал заместителем директора по перспективному развитию производства и в период переизбрания Ельцина на второй срок помогал в агитационной кампании коммунистам, размножая их листовки. Одну из них — сатирическую поэму — даже написал сам. Она начиналась строфой: «На Урале жил Борис, там без всяких правил он в кругу больших подлиз лишь обкомом правил, а в Москве сидел другой проходимец — Миша. Миша правил всей страной, и зарплата выше». Моя агитка пользовалась популярностью, но ирбитчане все-таки проголосовали за Ельцина.
Это стало последней каплей в чаше моего разочарования соотечественниками. Я не хотел, чтобы мои дети жили в стране, где властью распоряжается самодовольный, налившийся алкоголем упырь, разрушивший мою Родину, и работали на «новых русских». И в декабре 1997 года вместе с семьей уехал в Германию. Решение оказалось предусмотрительным. Через полгода после очередного сердечного приступа немецкие врачи спасли мне жизнь, сделав операцию, какую в России сделали только Ельцину. И в этом совершенно частном событии оказалось почти мистическое продолжение.
В предисловии к книге «Последние годы Сталина…» я уже рассказывал о том, что, прочитав в русскоязычной газете о создании комиссии по подготовке Гимна Российской Федерации, в конце ноября 1999 года направил свой вариант текста на имя В. В. Путина. Желая вернуть мелодию Гимна Советского Союза, я рассчитывал, что мой текст попадет в руки Сергея Михалкова, и мы станем соавторами. Я не ошибся в своих предположениях. Мои идеи действительно были востребованы. Однако, изложив «историю гимна» читателю, я не знал некоторых подробностей. Первый вариант, предложенный С. В. Михалковым, содержал следующие строки:
