ясновидящей ходила — я все это помню. И как повторное исследование делали. Все на моих глазах! У меня была гарантия, что иду к настоящему специалисту.
— Значит, эта женщина говорит, что Дима жив? — с надеждой спросил Клоков-старший.
— Ага… — шмыгнула носом Варвара. — Ты только держись, Сашенька. Мы его обязательно найдем. Или дождемся. Ты держись, не сдавайся.
— Я не сдамся, — хрипло ответил Александр Клоков и посмотрел на супругу. — Варя…
— Да?
— Мы ведь его неплохо воспитали? Образование дали. Парень умный, даже если попал в какую нехорошую историю — должен выпутаться. Правда?
— Правда, Сашенька. Только потерпи, ладно? Лежи. Не нервничай. У нас все будет хорошо. Ясновидящая сказала, что Димы сейчас нет в Санкт-Петербурге. Впереди у него трудная дорога, и надо молиться, чтоб справился с испытаниями, выпавшими на его долю.
— Значит, будем вместе, Варя! Будем молиться за сына, ждать его.
Дима не сразу решился войти в дом. Долго топтался у входа, несмотря на мороз. Здесь, на улице, оставалась иллюзия свободы, возможности что-то решать. Клоков понимал: как только переступит порог, вернется в мир людей, проблема выбора из двух зол вновь станет перед ним в полный рост.
И все же, на улице было слишком холодно, чтобы шляться до утра, тем более — без куртки. В конце концов Дима пришел к выводу, что утро вечера мудренее — все равно он упустил возможность подмешать адское зелье в чай Константину Лишневу. Значит, оставался только один шанс — завтра. И теперь уже поздно было что-либо менять. Выбор отложен. Успокоив себя такой мыслью, Дима тихонько пробрался внутрь.
Люди, уставшие от тяжелой работы, спали. Борис Седов негромко похрапывал. Святослав Фокин и Саша Гарин сопели во сне: видимо, подхватили легкий насморк, и это сказывалось. Константин Лишнев лежал на спине, но беззвучно, в отличие от Седова. И только Марат Доценко сидел возле печки, спиной ко входу. Приоткрыв створку, он задумчиво смотрел на красные угли.
Дима тихо залез под одеяло, даже не снял одежды — очень замерз на улице. Сжался в комок, замер, пытаясь согреться. Сон все не шел, и Клоков то лежал с закрытыми глазами, то смотрел в потолок. Прошло довольно много времени. Потом в темноте раздался голос Лишнева:
— Марат, ты чего спать не ложишься?
— Не спится чего-то, — тихонько откликнулся Доценко и обернулся. — Мешаю, что ли?
— Да не, ты не мешаешь. Этот вот чуток напрягает…
Верзила махнул рукой в сторону Бориса Седова, который все так же похрапывал, лежа на спине.
— Да, сразу видно, что в армии не был, — согласился Марат. — Там храпунов быстро отучают от «концертов». Помню, я по первости сильно уставал. Тоже на спину заваливался. Как упал — так и спишь. Во сне по неволе храпеть начинаешь. Пару раз на морду портянки положили — еще как подействовало! Быстро поумнел.
— Во-во, — согласился бывший спецназовец. — А этот — знай выводит… Слышь, Маратка, может, ему на нос потники сложить, а?
— Да ну его на хрен, Костя! — тихонько засмеялся Марат. — Отучим и без таких мер. Все же здесь не казарма.
— Дааа, не казарма, — вздохнул Лишнев. — Но, ты понимаешь, я все чаще думаю, что
Константин сделал упор на слове «там», чтобы Марат понял, о чем речь. Понял и Дима Клоков, который лежал с открытыми глазами и слушал чужой разговор.
— Да, — поддержал Доценко. — Там, кажется, честнее. Есть черное и белое. Свои и чужие. В чужих надо стрелять. Своих надо прикрывать, и они прикроют тебя. Там есть продажные твари, готовые расплатиться за что-либо твоей жизнью. Но они, по счастью, долго не живут. Есть тыловые крысы, нажирающие морду. Ни о чем не думающие, кроме своей мошны. Таких видно за километр. Есть дуболомы: не дай Бог попасть к «деревяхе» под командование, если какая серьезная заварушка.
Марат и Константин отлично понимали друг друга.
— А тут — ни черного, ни белого, — продолжил Лишнев. — Тяжело мне, Маратка. Злой я. Злой и чужой здесь. Чувствую, тут нет места для меня. Если б газом не траванулся — ни за что б не ушел на «гражданку»…
— И мне тяжело, — признался Доценко. — А что делать?
Лишнев помолчал, видимо, не зная, как ответить.
— Грязи много, — наконец вымолвил он.
Койка под ним скрипнула, Лишнев повернулся на бок.
— Грязи и там много, — не согласился Доценко. — Расскажу тебе одну историю. Помню, я первый контракт подписал, перебросили на Кавказ, только-только. Но не в Чечню, а на линию Абхазия — Грузия. Ну и вот, прибыли мы на позиции, разместились. Жратву нам прямо в траншею приперли. Лежим мы, хавчик уминаем. Вдруг смотрю, к котелку, который в сторону поставили — чуть ли не за пятьдесят метров от позиций, — мужик подполз. Уселся за пригорком, жестянку на колени пристроил — и давай рубать. Хлеб, картошку с тушенкой. Водой из фляги запил. Съел все, котелок оставил, пополз куда-то в сторону. Я за ним наблюдал. Забился мужик в щель, накрылся шинелью, замер без движения.
Я у бойцов, кто не первый день, спрашиваю, что это, мол, за фигня. Что за человек? Наш, говорят. Спрашиваю: а чего рубает отдельно от всех? Помолчали они, помялись, а потом рассказали.
Бой был какой-то, за село, теперь название и не вспомнить уже. Выветрилось начисто. Мужика того контузило, сознание потерял. Очнулся в плену. Только в себя чуть пришел — очухаться дали, чтоб соображал и понимал, что с ним делают, — изнасиловали всем скопом. А потом били до полусмерти. Пока дышал еще — вытащили на нейтральную полосу, умирать бросили.
Выжил он каким-то чудом. Отлежался, уполз к своим. Да только не человек он для всех — опустили же. С тех пор спит в стороне, жрет тоже. Каждую ночь на другую сторону уползает. Без оружия, только нож с собой берет. Утром возвращается — руки по локоть в крови. Мстит. Говорят, смерти ищет. Да не берет его смерть. Так и живет: спит, жрет и снова за линию фронта, с ножом. Резать. Везде чужой. Ни там, ни тут. Разве так лучше, Костя? Там тоже грязь.
— Там тоже грязь, — эхом откликнулся Лишнев. — Нигде нет места для нас.
Доценко ответил не сразу. Закрыл дверцу печки, подошел к своей койке, улегся на нее.
— Давай спать, Костя, — наконец произнес он. — Не надо так безнадежно! Разберемся как-нибудь, да? И не с таким разбирались…
— Угу, — зевнул Лишнев. — Что это со мной? Охренел совсем! Давай на боковую. Поздняк уже.
Дима еще долго лежал, не мигая, глядел в потолок. Думал над тем, что услышал от Марата. Не все так просто было в жизни Лишнева и Доценко. Они не хотели в этом признаваться, не могли допустить, чтоб кто-то разглядел их слабость…
А он, Дмитрий Клоков, сильный или нет? Сильный? Способен ли на Поступок? И что считать поступком с большой буквы: когда набираешься смелости и подливаешь отраву своему товарищу? Когда не делаешь этого, зная, что тебя опустят и искалечат в отместку за такую глупость?
Клоков провалился в короткое забытье только под утро.
Новый день выдался каким-то тихим, не похожим на предыдущие. Дима еще до подъема «вывернулся» из полубредовых кошмаров, одолевавших его всю ночь. Тихонько встал, оделся. Вышел наружу. Медленно прошел мимо молчаливых домиков — все еще спали. Свернул на тропку, ведущую чуть в сторону от бухты, обошел полусгнившие причалы и останки судов. По скальной дорожке когда-то ходили люди. Конечно, теперь никто бы не смог различить их следов. Но вешки, расставленные вдоль узкой тропы, говорили о том, что кто-то, как и Дима, проходил здесь, чтоб взглянуть на мир сверху.
Океан был очень спокойным. Небольшие волны лизали берег. Солнце из-за облаков не выползло, но граница облачности приподнялась, отступила. Стало теплее, чем накануне. Диме показалось, что мир теперь гораздо больше. Нельзя сказать, что в предыдущие дни туман и низкие облака давили на него. Но сейчас, когда с площадки на уступе были различимы верхушки скал в море, проливы, призрачные силуэты
