Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

почему-то не можешь перевести (Арапед понял, что слова иностранного языка — это все равно что имена и фамилии в родном языке, и чрезвычайно гордился своим лингвистическим открытием). Подозреваемый сидел на желтом стуле, пытаясь, и пока что успешно, скрыть свое лицо, которое — Арапед не сомневался в этом — было лицом преступника, но во сне он был подозреваемым, так как находился на допросе.

Они с Блоньяром проводили third degree, допрос третьей степени, как Хэмфри Богарт, Джеймс Кейни или Эдвард Дж. Робинсон. Аранед всегда мечтал провести third degree в надлежащей обстановке, например со сверхъяркими лампами и гамбургерами. Но third degree из его сна привел бы в замешательство калифорнийского окружного прокурора, а может быть, и самого Перри Мэйсона: это был диалог между ним и Блоньяром о проблеме улики, и подозреваемый прямо-таки умирал от желания высказаться, он весь извертелся на стуле, но ему не разрешали говорить, и было ясно, что в момент допроса он не выдержит, что Арапед увидит его лицо, узнает в нем обвиняемого (чье имя было уже совсем рядом, на следующей странице книги) и услышит признание. Но пока этого не произошло. Беседа-допрос была примерно следующего содержания.

Блоньяр: Приятно узнать, что ты отказался от нелепых взглядов, которых, как мне сказали, ты придерживался.

Арапед: А каких?

Блоньяр: Я слышал (и, к сожалению, ничто в нашем прежнем допросе не позволяет мне опровергнуть этот слух), будто ты поддерживаешь теорию, самую несостоятельную из всех, какие когда-либо поддерживал полицейский: что ни в одном преступлении не может быть вещественных доказательств чьей-либо виновности.

Арапед: Я глубоко уверен: того, что полицейские, следователи, судьи и журналисты называют вещественными доказательствами, на самом деле не существует, но я не вижу в этой точке зрения ничего абсурдного.

Блоньяр: Как! Да есть ли на свете что-нибудь более несуразное, более противное и ненавистное здравому смыслу, более проникнутое губительным скептицизмом, нежели мнение, будто доказательств не существует?

Арапед: Тихо, тихо, дорогой Блоньяр. А если я докажу вам, что именно вы, утверждая, будто доказательства вещественны и реальны, тем самым впадаете в махровый скептицизм и рискуете запутаться в парадоксах и противоречиях?

Блоньяр: Разве ты не отъявленный скептик?

Арапед: А что такое, по-вашему, скептик?

Блоньяр: Ну как же, это человек, который подвергает сомнению министерство юстиции, префектуру полиции, процедуру обнаружения улик, короче, сомневается во всем.

Арапед: Стало быть, тот, кто сомневается в чем-то одном, имеющем отношение к некоему особому вопросу, не может считаться скептиком?

В эту минуту Арапед чувствовал, как его переполняет уверенность, чувствовал, что вот-вот прижмет Блоньяра к стенке; но это чувствовал и подозреваемый, он так бешено вертелся на стуле, что мост сновидений, хрупкий, как японский бумажный мостик, не выдержал, и Арапед снова очутился у себя в кровати. Он зажег свет и пошел готовить утренний кофе с молоком.

Арапед вырос в небогатой семье. Учеба давалась ему с трудом, но под конец в нем проснулись задатки мыслителя, он поступил в полицию и стал правой рукой знаменитого инспектора Блоньяра. Арапед бесконечно восхищался инспектором и очень хотел бы обратить его в пирронизм — философскую систему, к которой после долгих колебаний примкнул он сам. Он был холост, медлителен, плотного телосложения, среднего роста, носил черный костюм; жил он вместе с матерью в маленькой квартирке на проспекте Секста Эмпирика, в посольском квартале.

Арапед был чрезвычайно добросовестным полицейским. Что бы ни поручил ему инспектор Блоньяр — допрос или тщательный, методичный сбор данных, — он выполнял это с маниакальной безупречностью, вызывавшей восхищение, зависть и некоторую ревность со стороны коллег. Блоньяр частенько говаривал, что без Арапеда он, пожалуй, никогда не смог бы довести расследование до конца, то есть до решающей стадии, когда осуждение виновного становилось неотвратимым, несмотря на все усилия и уловки адвокатов. Так оно и было, и безупречная маниакальность Арапеда (вопреки раздраженной реплике Блоньяра во время одного из их бесчисленных философских диспутов) проистекала именно из его пирронизма, а не приходила с ним в противоречие. Всякая уверенность подвергалась у него беспощадной травле, и всегда он выискивал какой-нибудь неприметный изъян в системе доказательств, промах, который видел только он (а все остальные довольствовались второсортной уверенностью) и который вызывал у него лукавую полуулыбку, не доставлявшую радости Блоньяру (ибо арапедовский скепсис порою порождал существенные трудности).

Благодаря систематичности мышления и серьезному отношению к служебным обязанностям (он старался никогда не проявлять рассеянности в присутствии Блоньяра) Арапед вел насыщенную трудовую жизнь, и времени на развлечения у него почти не оставалось. Он не ходил в гости, кроме как к Блоньярам, раз в неделю водил маму в кино — она обожала музыкальные комедии и была без ума от Басби Беркли (и несколько раз таскала Арапеда на этот бездарный и неправдоподобный, по его мнению, фильм, где Кармен Миранда сходит или, вернее, спускается на кране с парохода, а на голове у нее вместо шляпы огромное блюдо овощей и фруктов, tutti frutti hat); а раз в месяц в одиночестве смотрел американские детективы: он коллекционировал сцены допросов, которые, как в данном случае, оживали в его снах.

Он неустанно упражнялся в терпении. Для этой цели он придумал идеальное упражнение, которое регулярно выполнял с давних пор: очистка яиц. Чтобы Читатель смог оценить характер и сложность этого упражнения, уточним: речь шла о сырых яйцах. Каждое утро в течение часа он занимался этим на специальном маленьком столике. Яйцо ставилось на столик в рюмке со спиленным верхом, оставлявшей открытыми девяносто один процент поверхности скорлупы. Вначале он надрезал верхушку и снимал первый кусочек скорлупы, не повредив мембрану яйца, затем неторопливо, с максимальной осторожностью очищал его целиком и только тогда стремительно бросал на сковородку, где его мама жарила яичницу с беконом. Вся операция в целом занимала неделю. Ни разу еще он не потерпел неудачи. Бывало, что по воскресеньям, когда расследование шло особенно туго, он очищал яйцо за один сеанс, длившийся почти десять часов. Каждое очищенное яйцо он запечатлевал на цветной фотографии, а потом вешал их на стену по двадцать три штуки в ряд. На стене уже красовались двадцать шесть полных рядов, и он как раз собирался начать новый.

Тщательно вымыв руки марсельским мылом после утреннего сеанса очистки (это было очень трудное яйцо, утиное, с тонкой скорлупой, и пришлось предельно сосредоточиться, чтобы не потерпеть фиаско в самые ответственные моменты, как, например, пересечение экватора, если вы понимаете, что мы имеем в виду), инспектор Арапед достал блокнот и прикинул план действий на сегодня: в этот день, второй день после великой бури равноденствия, ему надо было идти в лавку Эсеба и записывать показания хозяина и хозяйки. Он вздохнул. По правде говоря, он не очень любил эту работу: показания, которые ему давали разные лица, подозреваемые или просто свидетели, добровольно или по принуждению, всегда отличались возмутительной сбивчивостью и неточностью. Он предпочитал даже грубую ложь — тут, по крайней мере, знаешь, что к чему; но от Эсебов нельзя было ожидать ничего хорошего.

Он уже почти выполнил свою миссию, опросил Груашанов, Орсэллсов, супругов Ивонн, в общем всех, кто жил в четвертом подъезде. А также и обитателей других подъездов, хоть и не столь тщательно. Он заполнил целую тетрадь своим аккуратным почерком, старинной ручкой марки «сержан-мажор» (когда кончился запас этих ручек, оставленный ему покойным отцом, капитаном жандармерии Арапедом, он стал заказывать их копии в маленькой мастерской на улице Шофурнье). Писал он фиолетовыми чернилами, подложив под руку промокашку, на слегка наклонной конторке; каждый день он ксерокопировал вчерашний отчет и сдавал его инспектору Блоньяру, но приносил также и тетрадь — Блоньяр не любил читать ксерокопии, он говорил, что написанное от руки лучше усваивается.

Он старательно редактировал эти доклады по вечерам, после ужина (куриный бульон, рагу с