забрать меня вместо него, чтобы он остался заботником о моей душе.
Но не внял мне господь. Что же делать мне теперь, несчастному, день и ночь не умолкающему! О горе мне, дни свои безрадостно влачащему!»
Рядом сидел Горшараб, царь индийский, прекраснейший государь.
Сидел Горшараб, пораженный несчастьем, и не было видно ни глаз его, ни лица, в трех местах разбита была его венценосная голова, и багряный поток стекал с него, и сидел он в луже крови, с расцарапанным лицом, и переломанные охотничьи доспехи лежали перед ним. И было написано так: «Горе мне, ибо опостылел я богу и дожил до страшного дня! Горе мне, о государь, повелитель суши, стремительный, подобно колеснице, смелый, подобно тигру, сильный, подобно слону, сеть знаний и мудрости, море щедрости, сокровищница ловкости, неиссякаемая река милостей, весы справедливости, наводивший порядок своей мудростью и разумом, негасимый свет очей моих, до неба вознесшийся, царь Зав, дарующий венцы царям! Отчего покинул ты меня и отдал на избиение врагам? Отчего погубил ты возрожденную тобой прежде Индию? Ты сам вдохнул в меня душу, так отчего же взял ее теперь назад! Не быть без тебя ни престолу, ни венцу моему, ни жизни моей, ни зеницы очей, кинусь я [грудью] на твою саблю и без тебя не буду взирать на солнце!»
С ним сидел морской царь Навшадур, великий властитель, брат царицы Маврид.
Сидел Навшадур, горем пораженный, не видно было ни глаз, ни лица его, скрытого потоком крови, и плакал он и говорил: «Благовонный, подобно райскому цветку, молодой побег, высотой превосходящий кипарис, полноликий, с ланитами, подобными розе, с гишеровыми бровями и глазами, с широкими плечами, с крепкой грудью и богатырской силой! Кто найдется подобный тебе и кто в силах воздать тебе хвалу! Ты стальные доспехи из Басры[35] мог сломать одной рукой, оплот венца и престола, неприступная твердыня, гордость ратей, щедрый, доблестный, милостивый, сердечный и справедливый, исполненный мудрости и покоя, вызволивший из ада родителей моих и спасший из пасти вешапа сестру мою, осветивший мою душу, омраченную горем, райский первоцвет […], скромный, смиренный, исполненный разума, царь царей Зав!
Отчего ты покинул меня, отчего не послал меня к родителям твоим вестником, чтобы я сказал: «Вот идет Зав, и украсит он рай», если достоин я как гонец войти в Эдем и не останусь за его вратами. Что нынче делать мне, от двух миров отрешенному, зачем мне жить в этом мире? На кого глядючи радоваться? Перед кем покрасуюсь я на коне в доспехах, тобою подаренных? С кем вместо тебя пировать сяду? С кем на ристалище выйду, с кем в мяч играть стану? Да не увидит света белого без тебя Навшадур, не возьмется его рука ни за саблю, ни за колчан со стрелами, ни за другое оружие».
Рядом с Навшадуром лежали кони с остриженными гривами, были брошены и оружие, и охотничье снаряжение, и посуда пиршественная — все было поломано и предано огню.
«О горе мне, ибо никогда не щадил меня господь и с рождения обрек меня на муки и не кончаются беды и несчастья мои, с младенчества померк свет в моих очах и исчезла радость моего сердца: призвал бог к себе родителей моих и оставил меня трех лет во власти сиротства. Но смилостивилась надо мной судьба и осветила мрак, в котором я пребывал, и был мне послан тот, кто высвободил меня из оков сиротства, обрадовал раненое сердце мое. Царь Зав, внезапно подаривший избавление и одним взглядом от бесчисленных бедствий душу мою спасший, осветивший землю, освободил из рук дэва поганого сестру мою Маврид.
Но ныне возобновились страдания мои, и опять брошен я в огненную пещь, которую невозможно погасить даже творцу нашему; покинул он меня, скорбящего, и отнял у меня драгоценный карбункул, подобно молнии блиставший, вместо солнца землю освещавший, цветок ароматный, реку мудрости и сокровищницу знаний, заступницу мою перед богом, молящую о душе моей, снисходительно взиравшую на меня, недостойного; покинула Маврид меня, голосом ее соловьиным не оплаканного, руками ее жемчужными землей не засыпанного, изведенного страданиями, раздавленного горем, сиротливее всякого сироты, самого жалкого из всех горемык, не надеющегося сохранить свою жизнь, жаждущего смерти. Я недостоин не то что братом — слугой твоим быть, о сестра! Жалости заслуживает Навшадур!»
Рядом с Навшадуром сидел государь Учинмачина.
«Горе мне! Как обратиться мне к высокому государю, защитнику всех угнетенных и слабых, какими ело вами вознести ему хвалу, как воздать ему за скромность его и милость! Где взять такое обилие слов и находчивость, чтобы выразить его великодушное снисхождение к нам и к иным правителям, его помощь в годину испытаний? Только одно могу я возгласить: «Где мудрый предводитель Китайского царства, где справедливый судья китайских подданных, где миролюбивое единогласие? Где тот щедрый дождь благодеяний? Кто отныне вызволит нас из бед и горьких несчастий, на кого должны мы надеяться в борьбе с врагом, как перенесем мы разлуку с ним, как свыкнемся с тем, что вовек не узрим его смеющегося лика! Лучше бы не растила меня моя мать и лучше бы не было у меня рассудка человеческого, чтобы не видеть замутненным взором столь славных венценосцев и патронов моих, поверженных в прах.
Я передаю то малое, что сберег в своем сердце. Других я уже слушать не мог, но назову еще Мисри, о муках его я не могу умолчать.
Над усыпальницей Зава он сам возвел надгробие, сам таскал на спине воду и камни и горько стенал при этом. И у ног усопших возвел склеп не царский, но рабский — для себя и своей жены. И на камне могильном было написано так:
«По внушению божьему пожелал я того сам, ибо мир погиб для меня и не жду я утех и радости и не надеюсь, что придет конец моим стонам и жалобам, ибо горе мое неизбывно, сжигает оно меня огнем негасимым, в пыль и прах обращенного, сына великого и славного государя египетского, несчастного Мисри! Когда господь обратил на нас свой гневный взор, когда разверзлись карающие небеса и поразил нас гром и покинул землю мой великий брат, хвалы достойный царь Зав (о горе мне!), услышал он голос создателя и покорился ему, ибо человек есть прах земной и в землю возвращается, и никто от этого не спасся, и никто изменить того не в силах. Так чем же я, недостойный, мог помочь Заву! Но привык я при жизни служить ему, и стал я возводить усыпальницу для него. Днем я трудился, а ночью молил господа, чтобы позволил он мне по свершении трудов моих последовать той же дорогой. По воле божьей возвел я сие надгробие, триста мостов, пятьсот деревень и тысячу садов раздал я беднякам, чтобы поминали они царя Зава. Всех одаривал я щедро, как велел Зав. И в годовщину смерти я и его сестра, под солнцем невиданная, взялись за руки, пришли сюда, чтоб проститься с ним и попросить отпущения грехов. Сие пишу я своей рукой, а затем покидаю этот мир и отправляюсь в путь, из которого никто не возвращался. И кто бы он ни был, сын или друг, брат или раб, с любовью или враждой, кто посмеет похоронить меня по- царски и не положит у ног Зава и Маврид, в судный день станет держать за то ответ перед господом, ибо сам господь бог подтверждает мою волю и мои слова».
Когда я увидел все и прошел тот день, отправились в путь визирь и я. Про себя я сказал так: «Не быть тому, чтоб я могилы Мисри не видел». Но как только рассвело, пришли иаманские купцы и сообщили страшную весть, поразившую меня пуще грома небесного. Услышав о твоем горе, сестра моя, не только о могиле забыл я, но и о самом Эдеме. Не прощаясь с царем, не сообщив визирю, только оставив им письмо с просьбой о фармане, я отправился в путь. Шел ночью и днем и прибыл сюда.
Вот я и рассказал о горе и радости чужеземных владык, а ты обдумай свое положение, [сестра], и тебе следует немного подождать избавления от испытаний.
Как закончил старший брат свой рассказ, молвил второй: «А теперь послушайте меня, что слыхал я и что видел своими глазами». Начал Паремуз и сказал:
ГЛАВА 2. ЗДЕСЬ СКАЗ О КАТАЙСКОМ ЦАРЕ ТОМЕРАНЕ И СЫНЕ ЕГО ДЖИМШЕДЕ
В давнюю пору сказал мне повелитель-батюшка мой: «Отчего не посетишь ты страну Хатайскую?
