вражеский пикет.
Через час, замаскировав катер в глухом ерике, мичман Протасов идет на заставу.
— Прикажете отдыхать? — весело спрашивает он.
Грач поднимается ему навстречу, говорит без улыбки:
— Не придется тебе отдыхать. Приказано срочно возвращаться в Килию.
— Зачем это?
— Возьмешь на борт десантную группу.
Протасов шагает по гулким дощатым мосткам и с грустью думает о Даяне. И вдруг видит деда Ивана, похаживающего с решимостью малость хватившего человека.
— Я слов на ветер не бросаю, — хвастливо говорит дед и кивает на дремлющего на скамье возле калитки председателя сельсовета. И Протасов догадывается, что хитрый старик не пожалел своих погребов и с помощью большой оплетенной бутыли продержал председателя возле себя.
— Спасибо. Но я снова ухожу.
— Я тебе уйду! — сердится дед. — Ты меня не позорь. Женись сначала.
— Так Даяны ж нет.
— Как нет? — Он с треском распахивает калитку и кричит во весь голос: — Ма-арья-а! Давай невесту!
Уснувший после целого дня деловой беготни председатель испуганно вскакивает и снова садится, растерянно улыбаясь. В дверях хаты появляется известная своей настырностью вдова рыбака, утонувшего два года назад.
— Иди, девка, не упрямься. Век благодарить будешь, — приговаривает она, подталкивая Даяну.
— Что ты удумал? — говорит девушка, оказавшись перед мичманом.
— Ухожу я, Даянка. Кто знает, когда в другой раз увидимся.
— Слышишь — уходит, — вмешивается дед. — Уезжает, стало быть. Проводи его не как шалопая, как мужа.
— Будешь ждать меня?
Дед Иван решительно отстраняет Даяну, встает перед мичманом, маленький, задиристый.
— Болтать ты горазд. То у тебя приказ поспешный, то сам же лясы разводишь. Давай женись и езжай на здоровье.
— Свидетели нужны, — говорит председатель, раскрывая книгу.
— А я чем не свидетель? А с ее стороны — тетка Марья. Заспал, что ли?
Протасов с веселым недоумением смотрит на председателя, который, держа документ на широкой ладони, ловко шлепает по нему темным затертым штемпелем.
— Вот теперя целуйтеся, — радостно говорит дед. И подталкивает Даяну. Девушка послушно прижимается к мокрому, заляпанному илом кителю Протасова и вдруг начинает рыдать, взахлеб, безутешно.
— Что ты, дурочка! — растерянно говорит он и гладит ее руки, по-бабьи вцепившиеся в китель.
«Каэмка» стремительно вырывается на ослепленную солнцем ширь Дуная, и сразу все теряется за кормой — и мостки, и белое пятнышко платья Даяны исчезают за плотными корявыми вербами.
Протасов стоит у руля, как полагается, в положении «по-боевому» и смеется, смущенно оглядываясь на пограничников на палубе. Он снова и снова вспоминает и удачный ночной бой, и забавную настырность деда Ивана. И все трогает рукой левый карман, где лежит удостоверение личности с фиолетовым штампом на шестой странице.
Проносятся мимо камыши, сжавшие протоку зелеными стенами. Под высокий форштевень стремительно летят серебристые россыпи ряби.
Для начальника погранотряда подполковника Карачева начальной школой и службы и жизни была Первая Конная армия. С юношеским азартом принимал он стремительность переходов, лихость атак. Глухой гул летящей конницы, спины бегущих врагов — все это было для него как уроки тактики и стратегии. С тех пор главные премудрости войны видел он в активности, быстроте, решительности.
И как бы потом ни поворачивалась армейская служба, в нем все жила та первая уверенность, что враг побежит, когда мы начнем наступать.
И в эти трудные первые часы июня, когда телефоны в отряде зазуммерили от лавины тревожных сообщений, когда, казалось бы, не осталось другой заботы, как выстоять, и когда еще действовали строжайшие приказы, предписывавшие ни в коем случае не поддаваться на провокацию, — уже в те часы подполковник Карачев думал о возмездии, о смелых вылазках.
Карачев поощрял активность начальников застав, но мечтал не просто о вылазках — о настоящем десанте, который посеял бы панику в стане врагов, о плацдарме для будущего удара. Он не оставил мысли о десанте даже когда узнал то, чего в тот час еще не знал никто из его подчиненных, — о серьезных прорывах на других участках огромного фронта, когда многие воинские части, стоявшие по Дунаю, ускоренным маршем ушли на север.
— Тем более мы должны атаковать, — говорил он. — Чтобы не дать противнику ударить еще и с юга.
Некоторые штабники возражали ему, ссылаясь на то, что пограничные подразделения, дескать, не предназначены для наступательных операций.
Тогда подполковник сердился:
— А гражданские, те, что идут теперь в истребительные батальоны, они разве предназначены? Мы военные и должны уметь выполнять любые задачи.
Удар решено было нанести на Килию-Веке. Небольшой городок этот разбросал свои одноэтажные домики в километре ниже нашей левобережной Килии. Судоходная протока подходила к нему из глубины румынской территории, и там, у небольшой пристани, каждую ночь гремели мостки: прибывали новые и новые подразделения. По данным разведки к 25 июня в Килии-Веке было до тысячи солдат и офицеров противника, крупнокалиберные пулеметы, пушки.
Карачев мог выделить для десанта лишь мелкие подразделения 3-й пограничной комендатуры численностью до батальона. Вместе с оставленным в Килии батальоном ушедшего на север стрелкового полка это было уже кое-что. И все же очень мало для форсирования такой водной преграды, как Дунай, для наступления на численно превосходящего противника.
Но начальник отряда был уверен в успехе. Ибо катера Дунайской флотилии обеспечивали господство на реке. И еще потому, что верил в своих пограничников, знал: каждый может и должен драться за двоих.
И вот пришла эта ночь, ночь первого в Великую Отечественную войну десанта.
Мичман Протасов стоит на палубе своей «каэмки», искусно спрятанной в узкой протоке со странным названием Степовый рукав, и слушает, как замирает жизнь в ночной Килии. Вот громыхает по булыжнику батарея сорокапяток, выходя на позицию против Килии-Веке. Вот шагают десантники, шлепают досками по воде, заполняют лодки, палубы катеров. Люди идут молча, где-то слышится незлобивая, шепотком, ругань.
— Да отстань ты! Что я тебе, враг?
— Кто тебя знает! Давай документы!
— Врагов на том берегу ищи.
— На этом тоже попадаются.
— Моряк я, не видишь? Свой катер ищу.
— В самоволке был?
Протасов соскакивает на мостки и видит старшего матроса Суржикова с перевязанной головой.
— Ты почему здесь?
— Товарищ мичман! — радостно шепчет Суржиков. И спохватывается, говорит сердито: — Да вот, больно бдительный попался, на свой катер не пускает. Полчаса мне голову морочит.
— Какие полчаса! — ужасается часовой. — Да я…
