— С чего началась история русского флота? — спросил Евсеев, оглядев кубрик.
— Известно с чего, с «дедушки русского флота» — ботика Петра Первого, — охотно отозвались матросы.
— С плавания киевских дружин по Днепру и Черному морю. Тогда оно называлось Русским морем. Это едва ли не на тысячу лет раньше Петра. Английский историк Джен утверждал, что еще за сто лет до основания знаменитого британского флота — а это середина девятого века — русские участвовали в ожесточенных морских сражениях и были лучшими моряками своего времени. Византийские и арабские хроники не раз упоминали о высоких мореходных и боевых качествах русских судов. В старину эскадры из тысяч кораблей спускались вниз по Днепру и пересекали Русское море. Иногда с товарами, а то и с многочисленными дружинами. Движение по Днепру было настолько интенсивным, что пришлось строить город-порт. Ему дали имя — Воин. Это была первая русская укрепленная гавань, или, говоря по- теперешнему, первая военно-морская база.
— Тоже мне корабли! — сказал кто-то.
— У каждого времени свои корабли. Самый большой корабль Магеллана «Святой Антоний» имел водоизмещение сто двадцать тонн. Колумб открывал Америку на стотонных каравеллах. А русские поморы почти в то же самое время уходили в дальние плавания на морских ладьях, бравших по двести тонн груза.
Русские строили корабли во все времена. Дружины киевского князя Изяслава совершали походы на палубных судах, что было тогда новым словом в кораблестроении. Летописи упоминают много типов русских судов — ладьи, струги, челны, дощаники, насады. Да и само слово «корабль» славянского происхождения. Испанская «корабелла», португальская «каравелла», арабский «хораб» и «гураб», греческий «карабуз» — все от «кор», «коры», которой древние славяне обивали свои суда.
Русские во многом были первыми. Первое разборное судно для транспортировки артиллерии — прототип современных десантных барж — создал еще в восемнадцатом веке архангельский судостроитель Портнов. Крупнейший в мире стотридцатипушечный линейный корабль «Благодать» был построен тогда же другим кораблестроителем — Катасановым. Знаменитый архангельский корабел Курочкин разработал совершенно новую систему набора корпуса, что сделало русские корабли самыми прочными в мире. Подводная лодка, морской пароход, электроход, ледокол, минный заградитель, торпедный катер, газовая турбина, миномет, зенитная пушка, наконец, само учение о живучести корабля — все это впервые появилось в России.
Для усиления мощи русского флота было бы сделано куда больше, если бы не помехи, чинимые иностранцами, всякими англоманами и прочими чиновными особами, пробравшимися на важнейшие посты в государстве.
И все же!
Евсеев почти выкрикнул это. И Гаичка подивился никогда прежде не слышанной в его голосе страсти. Он знал Володьку добряком и тихоней. Над ним можно было подшутить — простит, его можно было по- дружески поэксплуатировать — всегда поможет. «Тюля ты, — не раз говорил ему Гаичка. — Ездить на тебе удобно — не брыкаешься». «Смотря кто ездит, — отшучивался Володька. — Друга и повозить можно. И еще слабого». Гаичка посмеивался, но не больно зарывался. Что-то все-таки сдерживало его. За кажущейся Володькиной покладистостью чувствовалась уверенность.
И вот теперь это ораторское «И все же!», такое железное на фоне медленного, мягкого рассказа. Даже как всегда задремавший Ахматулин встрепенулся, настороженно заозирался на оживившихся матросов.
— И все же, — повторил Евсеев, снова переходя на свой спокойный тон, — флот, который в семнадцатом году встал на сторону революции, был мощным флотом…
В этот момент наверху послышался чей-то приглушенный переборками голос. И чьи-то быстрые шаги протопали по палубе, посеяв в кубрике смутную настороженность. Евсеев поднял глаза к белому подволоку и замолчал. Но наверху снова все стихло.
— Русские подводные лодки типа «Морж» и «Барс» уже тогда были лучшими в мире. Подводный минный заградитель «Краб» был единственным судном подобного типа, а эскадренный миноносец «Новик» — самым быстроходным и мощным миноносцем мира. Флот имел суда неизвестного за рубежом назначения — тральщики и самолеты невиданного типа — летающие лодки. На русских кораблях стояли паровые котлы очень высокой производительности. Один из таких котлов — водотрубный — был на легендарной «Авроре».
Но главной силой флота были моряки, умелые и стойкие в любом бою. В истории не было случая, чтобы русские моряки спускали флаг перед неприятелем. Погибали в неравном бою, но не сдавались. Не случайно Владимир Ильич Ленин верил в моряков, в русский флот, как в главную силу революции. И флот оправдал эту веру, показал себя, как говорил Ленин, блестящим образцом творческих возможностей трудящихся масс, передовым отрядом…
Снова по палубе протопали торопливые шаги. Снова все посмотрели на подволок, словно там, в переплетении густо покрытых белилами переборок и проводов, можно было разглядеть того, кто торопливостью своей сеет беспокойство в чуткие ко всему матросские души.
— Помните песню? — тихо спросил Евсеев. — «В гавани, в Кронштадтской гавани, пары подняли боевые корабли»? Корабли поднимали пары к новым походам и новым…
Эти несколько последних слов вспомнились Гаичке через час и всю долгую ночную вахту висели перед ним люминесцентной вывеской. И Гаичка все удивлялся, что не забыл этой оборванной фразы, потому что дальнейшее было как взрыв: громко щелкнул динамик и торопливый голос крикнул в тишину кубрика:
— Боевая тревога!
Уже цепляясь за холодную скобу трапа, он услышал продолжение команды:
— По местам стоять! С якоря сниматься!
Он запомнил этот поход до мелочей и, наверное, на всю жизнь, как стихотворение, выученное наизусть. Запомнил почему-то даже то, как, стоя на мостике, дергал пальцем тугие фалы, и они гудели, словно струны, и длинный зеленый вымпел изгибался, как волна, бегущая вдоль причальной стенки.
За фалами блестели на солнце крыша камбузной надстройки и лежавший на ней кокон спасательного плотика. Двумя метрами дальше белел чехол кормовой артиллерийской установки. За ней виднелись уложенные под брезент бочонки глубинных бомб. А за кормой гладкой дорогой уходил вдаль широкий след корабля. По этой дороге, точно по середине ее, шел другой сторожевик, не приближаясь и не отставая, словно привязанный. Еще дальше виднелся силуэт крылатого корабля. Оба они были как черные аппликации, наклеенные на светлую даль. Над ними, над затуманенным горизонтом, полосой висели горы, похожие на облака. Они становились все ниже и расплывчатее, словно тонули в море.
Гаичка оглядывал дали, как полагалось наблюдателю — от левого борта до правого и от правого до левого, и поминутно ловил себя на мысли, что не всматривается, а просто смотрит, не наблюдает, а любуется. Он встряхивал головой и старался окидывать горизонт равнодушно-деловым, недоверчивым взглядом, выискивая в волнах новые блики и точки. В этом и состояла его обязанность — смотреть да докладывать. И не раз было — открывал рот, чтобы доложить по всей форме, удивить офицеров наблюдательностью. Но всегда оказывалось, что точка на горизонте — лишь видимость, лишь блескучий гребень волны, по какой-то причине долго не опадающей, устойчивой. Он начал уже побаиваться своих глаз, жмурил их и снова до боли всматривался в мелькание бликов на порозовевшей, словно зажженной косым солнцем, поверхности моря. И все смотрел на подозрительные точки, не докладывая, боясь ошибиться. И когда увидел в вышине блеснувшую черточку самолета, тоже не доложил сразу, а подумал, что это блик, и стал дожидаться, когда он исчезнет, растворится в густой синеве вечернего неба.
— Самолет слева девяносто, сорок кабельтовых! — вдруг радостно крикнул Полонский, смотревший вперед.
Гаичка едва не доложил то же самое, потому что слова эти вертелись на языке, но сообразил, что повторение доклада было бы смешным, и обругал себя за медлительность.
На мостик легко взбежал офицер штаба, «противник», как называли его матросы, находившийся на корабле для того, чтобы давать вводные, поглядел на самолет в тяжелый морской бинокль и что-то тихо
