знаменитой матросской взаимовыручкой. А может быть, даже наравне с артиллерийскими установками, РБУ и глубинными бомбами. Ибо трудно угадать, что в критическую минуту настоящего боя может оказаться наиглавнейшим.
Море рябило перламутрово-розовыми бликами. Над горизонтом висели раскрашенные облака. Заря дотягивалась до половины неба и здесь, над самым кораблем, красила тучи широкими багрово-сиреневыми мазками.
«Небо у моих ног», — подумал Гаичка. И не сразу сообразил, что означает волнение, вдруг охватившее его.
Над горизонтом, в том месте, где особенно ярко раскалялась заря, вдруг как прорвало, и в побледневшей дымке показался багровый слиток солнца. И сразу заплясали на волнах огненные блики, словно рассыпанная дорожкой рыбья чешуя, словно расширяющийся от солнца к кораблю луч прожектора.
Гаичка повторил про себя эти невесть откуда свалившиеся стихи. И начал вспоминать, где их читал. Но стихи были настолько свои, что уже через минуту он поверил: не вспомнил читаное, а сочинил свое.
Он попытался продолжить стихи, сочинить что-нибудь про корабль, летящий по этому морю-небу. Но вдруг далеко в стороне, там, где лежали умирающие сумерки, увидел темную точку.
— Цель справа восемьдесят, двадцать кабельтовых! — крикнул Гаичка, сразу забыв про стихи.
На море лежало что-то очень похожее на рубку подводной лодки.
— Вводная. Обнаружена всплывшая подводная лодка «противника», — сказал проверяющий.
Снова топот ног, быстрая перекличка команд и докладов. Снова сухие прерывистые очереди спаренных пушек. Пологой дугой трассы проносились над волнами и гасли на темном прямоугольнике цели.
Не памятью, а будто всем телом своим вспоминал Гаичка, как отходило нервное напряжение того «боя». Он вздохнул глубже и застонал от боли в груди. С усилием разлепил глаза, увидел все ту же отмель с тысячами поблескивающих камней и то же ослепительное солнце в просвете туч над горизонтом. И подивился быстротечности мысли, за один миг перелистнувшей полжизни. Море по-прежнему гремело у каменной гряды, раскачивало черный веер обломков.
«Ага, вот в чем дело! Катер! — подумал он. И вдруг ужаснулся. — А где же корабль?!»
Он привстал, чтобы лучше разглядеть волны. Море было пустынным до самого горизонта, утонувшего в серой вуали. Подтягиваясь на локтях, Гаичка отполз от пенных языков прибоя и сел, привалившись мягким спасжилетом к холодной спине огромного камня.
Как это было? Закрыв глаза, он заставил себя вспоминать. Все с того самого момента, как почувствовал перемену качки.
Говорят, моряк верит своей зудящей душе не меньше, чем барометру. Какой еще моряк Гаичка! Но и в него в тот момент ужом вползла тревога. Когда выскочил из кубрика, не узнал моря. Оно было холодным и беспокойным. Ветер срывал с волн белую пену, бил брызгами по мокрым надстройкам. От норд-оста серыми полосами ползли по небу длинные крючья облаков. Но матросы, стоявшие на палубе, смотрели не на небо — на мостик, где перед командиром, вытянувшись в струнку, стоял корабельный радист.
Вскоре все на корабле знали: получен приказ идти на поиски двух ребятишек, унесенных в море на прогулочной шлюпке.
Когда Гаичка заступил на вахту, он сразу понял: предстоит нешуточное. Все офицеры были на мостике, перекидывались репликами:
— Хана пацанам.
— Лодка деревянная — не утонет.
— Закрутит.
— Приготовьте первый кубрик, — сказал командир боцману. — Чтоб тепло было.
— Нашли время для катаний! — проворчал старший лейтенант Росляков.
— Мальчишки, что с них возьмешь…
Гудя всеми тремя двигателями, сторожевик на самом полном шел вдоль берега. Луна, словно клок пены, качалась в черных колодцах неба. Она то совсем гасла — и тогда исчезали и небо и море и чернильная ночь подступала к самым бортам. А то вырывалась из лохматых туч, освещая хаос волн и рождая в груди неясную первобытную безнадежность.
Гаичка пытался представить себя на месте тех мальчишек в лодке, и тогда душа его стыла в холодном ужасе, и озноб заползал за воротник, и хотелось поскорей в кубрик, под одеяло. Чтобы избавиться от этих, как он говорил себе, «демобилизующих представлений», Гаичка уходил на темное правое крыло мостика и там приседал до дрожи в коленях, хлопал себя по плечам, как извозчик на морозе, отчаянно вращал глазами и головой. И твердил себе, что его дело смотреть и слушать, даже если ничего не видно и не слышно. Потому что в темноте может что-то и мелькнуть, потому что сквозь гудение фал может пробиться иной звук.
Самовнушение помогало. После этого Гаичка с полчаса бодро ходил по мостику, вспоминая слова боцмана о том, что морская служба — не песни на полубаке и не книжная борьба с морем, что это — постоянная борьба с самим собой.
На рассвете, когда над морем уже разлились молочные сумерки, радиометрист засек на краю экрана светящуюся точку.
— Цель! — заорал он так, что сидящий рядом гидроакустик вздрогнул и вскочил со своего стула.
— Доложите, как положено, — спокойно сказал командир.
— Малая цель, пеленг сто двадцать, дистанция двадцать пять кабельтовых. Цель на запрос не отвечает.
Через пять минут и Гаичка уже поймал в бинокль пляшущий на волнах спасательный круг.
Мальчишки оказались молодцами. Когда волны вырвали и унесли весла, они влезли вдвоем в один спасательный круг и легли на дно лодки. Ночью ее опрокинуло.
Ослабевших ребятишек внесли в кубрик, раздели, растерли полотенцами, уложили в койки. Кок Шлюндин принес горячий чайник, поставил на стол хлеб, масло, тарелку сахару. Ребятишки выпили по большой матросской кружке чаю и не уснули, как ждал командир, а вдруг повеселели, принялись перемигиваться друг с другом.
— Чему это вы радуетесь?
— А так…
— Выдрать бы вас. Ну да не уйдет. Дома.
Перспектива домашних собеседований произвела впечатление, на минуту ребятишки притихли.
— Зато мы матрац выспорили, — сказал тот, что был постарше.
— Какой матрац?
— Надувной.
— Как это — выспорили?
— А так. Потому что не слабо нам.
