В груди у Гошки нехорошо ныло.
— Ну? — спросил Вовка жалобно и просяще.
— Что-то на стихи не похоже.
— Это — белые стихи.
— Ну-ну… — Ему вдруг подумалось, что Вовке, наверное, тоже не сладко, раз до белых стихов докатился. Но не хотелось огорчать старого друга.
— Не стихи вроде, а хоть плачь.
— Правда?
— Точно. Отметим этот случай?
— Знаешь, — сказал Вовка виновато. — Я теперь водки-то не пью.
— Заболел?
— Слово дал.
— Кому?
— Себе, кому же еще?
Гошка удивился. Он так удивился, как не удивлялся никогда в жизни, поглядел на друга, словно на чудо морское с двумя хвостами и без единой головы.
— Ты что, не хозяин своему слову? Ты дал, ты и возьми обратно. На сегодняшний день.
— Не пойдет. Тряпка я буду, а не моряк, если так словами кидаться.
— А чего ты теперь пьешь?
— Да так… сухое… в меру если.
— Сухое так сухое.
Они быстро пошли, почти побежали по Портовой улице и все толкали друг друга, будто салаги из мореходки, засидевшиеся на лекциях, и Вовка все рассказывал о рейсе, который затянулся на целых полгода из-за выгодного фрахта, взятого в Австралии. А Гошка больше помалкивал. Он тоже мог бы рассказать кое о каких «фрахтах», которые брал. Только где им до австралийских! А кроме того, ему не хотелось говорить об этом, ибо Вовка еще тогда, на «Кишиневе», первым был готов набить ему морду за контрабанду.
Гошка влетел в ресторан, как к себе домой, подмигнул официантке.
— Машутик, сообрази. Как чего? Водочки. И еще кисленького.
Официантка не спешила. Они перекинулись еще несколькими фразами и умолкли, нетерпеливо поглядывая на дверь за буфетной стойкой.
— Когда снова поплывем?
Он ждал этого вопроса и боялся его.
— Поплывешь с ними! Я говорю — не буду больше, а они не верят.
— А где ты теперь?
— У Ваньки Ветрова дым пакую.
— Нигде? Так правильно не верят, если нигде.
— И ты тоже. Человеку верить надо, понял?
— А что ты сделал для этого?
— Что я могу сделать?
— Работать, чтобы дым из ушей. Взять общественное поручение — дружинники есть всякие или еще кто. Плавать на любой барже, куда пошлют…
— Ага, и стихи писать.
— И стихи писать, если надо, — рассердился Вовка. — Ты ведь сдохнешь без моря, я-то знаю.
— Ну и сдохну!
Гошка тоже разозлился. Не то на Вовку, не то на самого себя или, может, на весь белый свет. Когда официантка принесла водку, он хватил сразу фужер и даже не стал настаивать, чтобы Вовка тоже пригубил «божьей слезы».
— Ты все еще ждешь, чтоб другие за тебя боролись?
— Мне с малых лет твердили, что у нас человеку не дадут упасть. Значит, врали?
— Я тебе говорил: с такой пробоиной ты когда-нибудь пойдешь ко дну. Будь хоть трижды коммунизм, все равно свои дыры придется латать самому.
— Вот-вот, тем я и занимаюсь — сам о себе забочусь. У меня будет коммунизм раньше, чем тебе его преподнесут. Понятно?
Он быстро пьянел, курил папиросу за папиросой и тыкал окурки в недоеденный салат.
— Ты морскую заповедь не забыл? Все за одного, один за всех! В жизни, как в море, в одиночку и утонуть недолго.
— Друзей у меня — навалом.
— Навалом — это не друзья. Настоящие бывают у того, кто сам может быть другом.
— Я не могу?!
Вовка грустно поглядел на него.
— Правильно Вера тебя называет: ты еще — братик.
— Ну и катись к ней!
— Я не бросаю друзей, когда им плохо.
— Тогда пей со мной.
— Это и значило бы бросить.
Попререкавшись, они умолкли надолго и сидели, не поднимая глаз, брезгливо ковыряясь вилками каждый в своей тарелке. Обоим было тоскливо оттого, что только и осталось им — вот так впустую пофутболиться словами. А чтобы встать, да идти вместе, да не расставаться ни днем ни ночью, как когда- то, — этого уже не будет. Жизненные дороги, как рельсы, вроде бы и соприкасаются на стрелках, а разводят. И не перепрыгнешь на бегу с одного пути на другой. Для этого нужно сначала остановиться, потом вернуться да еще поискать ту стрелку, которая переведет тебя на иной курс. Долго это и нудно, и Братик понимал — не хватит у него терпения на такие «маневры».
IV
— Давайте проводить совещание, — сказал подполковник Сорокин. Задумчиво постучал карандашом но столу и вдруг повернулся к лейтенанту Сидоркину: — На экскурсии давно не были? Можете проветриться?
— Что вы, товарищ подполковник! — изумился Сидоркин. — Какие экскурсии? Дел по горло.
— Вот и отвлекитесь. — И повернулся к Коновалову: — Что за сотрудники у тебя? Начальство предлагает — отказываются.
И в который уже раз осознал Сидоркин древнюю, как мир, истину, что «просьба начальника — приказ для подчиненного». И через пять минут слушал инструктаж, от которого захватывало дух. Это было не выслеживание каких-то шаромыг с толкучки, ему предстояло настоящее деле с переодеванием, почти актерской игрой, полной самостоятельностью в решениях. Правда, без риска. Но какое дело бывает на все сто хорошим?
— Второй день в лесном порту стоит греческий лесовоз «Тритон», — сказал Сорокин. — На этом судне есть матрос по имени Кастикос. Только, по сведениям, это никакой не матрос. Раньше он часто бывал здесь, занимался спекуляцией, заводил всякие знакомства, пытался соблазнить заморским раем местных красоток. В общем, вел себя хуже некуда. Когда мы узнали, что он связан с «Асфалией» — разведкой греческих полковников, хотели дать ему от ворот поворот и вообще закрыть для него советские порты. А он исчез. И вот появился вновь. Что ему теперь надо? Вот это предстоит выяснить в первую очередь. Вы спросите: каким образом? Отвечу: надо познакомиться с ним. Вчера матросы с «Тритона» попросили Интерклуб организовать для них экскурсию в горы. — При этих словах Сорокин посмотрел на лейтенанта Сидоркина, и тот закивал торопливо, опасаясь, чтобы подполковник снова не засомневался в его
