Ратх, поглядывая на гостей, узнал в одном посланца Джунаид-хана: недавно он выступал на съезде Советов, ему дали слово. Кажется, его имя Сейид-оглы. Он просил прощения, клялся во всех грехах, совершенных против народа, и просил, чтобы заблудшим душой и умом людям дали место в новом государстве туркмен. Съезд Советов простил басмачам: что ж, коли одумались, пусть займутся мирным трудом. Но что же еще надо этому курбаши?
— Выслушай нас, Ратх, — обратился Каюм-сердар. — Люди очень внимательно следили за вашими собраниями, но не все поняли. Вот уважаемый гость Сейид-оглы хотел бы…
— Я слушаю вас, уважаемый, — сухо сказал Ратх, посмотрев на рябого курбаши с одним глазом.
— Два вопроса у нас, — произнес тот с чванливым достоинством, отпивая из пиалы чай. — Первый вопрос будет таким: являются ли прощенные полноправными людьми?
— Безусловно, уважаемый гость. А почему вы сомневаетесь? — мгновенно отозвался Ратх.
— Но если мы полноправные, то почему ни Джунаид-хана, ни меня, ни других из наших не выбрали в правительство?
Ратх даже удивленно хмыкнул от столь циничного вопроса, а Иргизов откровенно засмеялся.
— В правительство избраны самые достойные и умные люди, — терпеливо пояснил Ратх.
— Да, — раздумчиво процедил Сейид-оглы. — Выходит — они умнее нас, а мы глупее их. Нет, это неправильно. Вы должны нам дать несколько мест в правительстве, иначе Джунаид не сможет жить мирно. Он обид не прощает, а за унижение наказывает. Передайте наши слова, уважаемый, Атабаеву, Айтакову и Сахатмурадову — пусть они подумают, пока еще не поздно.
— Ладно, передам, — согласился Ратх, кривя от ненависти к басмачу губы.
Иргизов, внимательно следивший за басмаческим курбаши, спросил:
— Приятель, но вы же еще месяц назад занимались грабежом и убийствами. Вы убивали неповинных дехкан. Неужели они станут вам подчиняться?
— Мы получили прощение, — уточнил Сейид-оглы. — Съезд нас простил, значит — все дехкане простили. Теперь у меня другой вопрос. — Он вновь уставился на Ратха: — Что такое репорм и зачем репорм?
— Реформа, вы хотите сказать? Да, мы продолжаем земельно-водную реформу. Смысл ее в том, чтобы наделить землей и водой всех бедняков.
— Как же вы это сделаете? — ухмыльнулся курбаши. — Разве появилась дополнительная земля и вода?
— Мы сделаем это очень просто и по совести, — пояснил Ратх. — Мы урежем землю и воду у богатых и отдадим беднякам. Мы оставим каждому, кто будет трудиться, по полгектара земли и по тридцать пять голов овец. Этого вполне достаточно.
Сейид-оглы усмехнулся:
— Уважаемый, вы говорите, что Советы достойнее и умнее нас, но сами вы ведете себя неразумно. У вашего отца, почтенного Каюм-сердара, — курбаши с улыбкой посмотрел на старика, — в песках пасутся две отары: каждая по тысяче голов. Мы, его преданные слуги, охраняем овец от волков. Если понадобится, мы защитим его овец и от большевиков. Но я думаю, вы — сын Каюм-сердара, богатого и знатного аксакала, не посмеете поднять руку на отца.
Ратх побледнел, но молчать нельзя. Сказал сдержанно:
— Руку, конечно, я никогда не подниму на своего отца, но обе отары придется отдать беднякам.
Сейид-оглы рассмеялся мелким злым смехом, а Каюм-сердар заерзал на месте, закрутил головой, словно в нос ему ударило вонью.
— Ратх, — сказал он, стараясь быть вежливым и спокойным, — покинь нас или извинись перед гостями за свои глупые слова.
— Я сказал правду, отец, — поднявшись, проговорил Ратх. — Не сегодня-завтра тебе придется отдать не только овец, но и землю, и воду. Будь благоразумным, не оказывай сопротивления. Если воспротивишься ты, то окажут сопротивление и другие. Но тогда, поверь мне, пощады никому не будет. Мы один раз вас простили. В другой раз не просите прощения. Пойдем, Иргизов.
Они вышли во двор. Никто — ни Каюм-сердар, на Сейид-оглы не сказали им вслед ни слова.
Возвратясь в свою комнату, Ратх, как ни в чем не бывало, сказал:
— Тамара, завари чай. Все-таки, без чая стол — не стол, если даже на нем вино и коньяк.
— Слушай, Ратх, — посоветовал Иргизов, — может быть тебе переселиться из этого двора? Сними комнату в центре города или подай заявление Сахатмурадову — пусть выделит казенную квартиру.
Ратх решительно возразил:
— Ни я, ни мой отец из этого двора не уйдем, пока не найдем общий язык. Я должен заставить их поверить в справедливость наших дел, иначе какой из меня большевик!
— Так-то оно так. И я тоже за то, чтобы все шло мирно, но прежде чем ты убедишь их в правоте советской власти, они пустят пулю тебе в окно, — сказал Иргизов.
— Все может быть. Постараюсь быть осторожным, но отворачиваться от борьбы не стану. Вся тяжесть борьбы настоящего момента и заключается в том, что мы должны победить в самых малых наших ячейках — в семьях и родовых кланах. За Амана боюсь, как бы он опять не попал под их влияние.
— А вот и твой брат идет сюда, — Иргизов кивнул на дверь.
Оба посмотрели на Амана и поняли: он пришел, чтобы продолжить разговор.
— Ратх, — попросил он, потупившись. — Мне бы хотелось поговорить с тобой один на один. Прости, Иргизов, за откровенность. Отец и эти все считают, что русский мешает Ратху быть самим собой. В голове у них не укладывается, чтобы сын мог пойти против собственного отца.
— Все правильно, — сказал Иргизов. — Может быть, без меня и найдете общий язык. Я не буду мешать.
— Хорошо, Иргизов, — согласился Ратх. — Если они думают, что моими мозгами управляют посторонние, то я постараюсь их разубедить в этом. Давай выйдем, Аман.
— Не горячись, Ратх, — удержал его Иргизов.
Братья удалились во двор…
— Ну, говори, — сказал Ратх, первым спускаясь с веранды.
— Может, зайдем туда, к отцу?
— Нет. Там мне нечего делать. Разве не отец велел мне удалиться? Я выполнил его просьбу.
— Ратх, ты, ради аллаха, не обижайся так сильно.
Отцу семьдесят пять лет скоро. Он воспитался на том, что всю жизнь повелевал бедняками, множил богатства и большего ничего не желал. Единственно, что он еще желал — сделать и нас с тобой богачами. Мысли и чувства его по отношению к нам — самые искренние.
— Ты считаешь, что заблуждение не может быть искренним? — засмеялся Ратх. — А заблуждение отца состоит в том, что он печется только о нас с тобой, а не обо всем народе.
— Ну и сказанул же! — удивился Аман. — Если каждый будет думать обо всем народе, то сам никогда вдоволь не насытится, да и ходить будет по улицам с голым задом. Хе-хе… Признаться тебе, я так и не понял: грозил ты для солидности или говорил правду, когда упомянул насчет двух отцовских отар?
— Я думаю так, Аман, — поразмыслив, сказал Ратх. — Если отец сам не прикажет чабанам сдать овец союзу «Кошчи», то ты поедешь в пески и сделаешь это.
— Не выдумывай, Ратх. Ты сходишь с ума. Я отдал восемь своих скакунов в государственную конюшню. Неужели этого мало?
— Дело не в «мало» или «много», а в том, что человек не может владеть таким большим богатством. Мы должны поделить овец между всеми, у кого их нет. Равенство и братство — вот наше кредо.
— Значит, если я тебя правильно понял, у отца теперь будет только тридцать пять овец? — ужаснулся Аман.
— Ровно столько же возьмешь из отары и ты, поскольку у тебя — собственная семья, — пояснил Ратх. — Что касается меня, мне овцы не нужны. Я живу на собственный заработок.
— Всего семьдесят овец из двух отар, — упавшим голосом заговорил Аман. — Надолго ли их хватит? Мы даже пасти их не сможем — чабану платить будет нечем. Не поеду же я в пески чабаном!
— Ты сможешь сдать своих овец в коммуну, — пояснил Ратх. — На днях мы займемся созданием коммуны в нашем ауле. Мы объединим дехкан в коммуну: они будут трудиться сообща, и весь скот будет
