на это: «Еще неизвестно, Чары-ага, кто был Иргизову ближе — ты или эта женщина, так что помолчи!» Чары-ага с некоторым недоумением посмотрел на Амана, взвесил что-то у себя в уме, произнес философски «н-да» и перевел беседу в другое русло.
Говорили о многом. Конечно же, Чары-ага вспомнил и о сыне Амана, спросил — пишет ли письма. Аман сокрушенно махнул рукой и отвернулся. И ни Аман, ни Чары-ага в тот день еще не знали, что капитан Акмурад Каюмов пал смертью храбрых рядом с Иргизовым на той самой березовой высотке, о которой они услышали от Зины, а Зина — от Лилии Шнайдер. Не знала о смерти Акмурада и Лилия Аркадьевна. Муж ее, майор Чепурной, не назвал в письме его имени. Чепурной не был близко знаком с Акмурадом Каюмовым, да вероятно, и Морозов, сообщив Чепурному о гибели Иргизова, не счел нужным говорить о капитане Каюмове — ведь все равно Чепурной его не знает… К тому же погибло их не двое. Живым остался лишь сержант Супрунов…
О гибели сына Аман узнал недели через две после встречи с Чары-агой. В семь вечера он возвратился с вахты домой, и, войдя в комнату, увидел: Галия-ханум лежит без сознания на кушетке, а Тамара Яновна трет ваткой ей виски, дает что-то нюхать.
Аман испугался:
— Что с ней?!
— Ах, Аман… — Тамара Яновна, хоть и врач — боролась не раз со смертью, оставаясь со строгими сухими глазами, но сейчас всхлипнула. — Сын твой… Акмурад… погиб… Письмо из Ташкента…
У Амана сжалось сердце и потемнело в глазах. Охнув, он сел рядом с лежащей Галией и почувствовал, как оставляют его силы: пальцы на руках и ногах вдруг ослабли, лицо занемело. Он собрал всю свою волю, чтобы не закричать от навалившегося страха. Он что-то промычал нечленораздельное и почувствовал, ощутил всеми жилочками, что силы к нему возвращаются. Лоб его покрылся испариной, в висках с болью запульсировала кровь. Ему захотелось встать, но он не решился этого сделать: какая-то подсознательная сила подсказала ему — посиди немного. Он тупо смотрел на Тамару Яновну. Она, понимая, что не только Галие, но и Аману плохо, тоже сунула ему под нос вату, намоченную нашатырным спиртом, и сказала строго:
— Господи, Аман, ты хоть не распускай нервы — ты же мужчина!
Аман взял со стола письмо и попытался прочесть его. Странно, но одолев первые три строки, он никак не мог прочесть дальше — все время возвращался к началу:
«Дорогие родители, Аман Каюмович и Галия-ханум, вот и все — свет мой померк, Акмурада больше нет, он погиб, о чем и сообщили мне похоронкой…»
Лишь основательно осознав, что Акмурад убит, и сообщает об этом его жена Назима, Аман прочел все письмо до конца:
«Теперь я одна с двумя детьми на руках — как быть, не знаю. Папа, Кадыр-ака, тоже умер, еще раньше. Он был старенький и больной. Вы одни у нас остались, поэтому дайте совет, поддержите хотя бы словом…»
Пока Аман читал письмо, Тамара Яновна, сидя у изголовья Галии-ханум, упрашивала ее:
— Ты поплачь, родная, поплачь — легче будет.
Галия не реагировала на ее слова — смотрела широко раскрытыми глазами в потолок, лицо у нее было бледным и неподвижным. Но вот Аман приблизился к ней, держа в руках письмо, — она увидела его и застонала.
— Поплачь, поплачь, — повторила Тамара Яновна, но опять не услышала в ответ ни слов, ни всхлипов.
В полночь она ушла к себе, оставив супругов вдвоем.
Галия, не вставая, пролежала до утра, а Аман сидел около нее и молчал. Уснул он или впал в тяжелое забытье лишь перед рассветом. А когда очнулся, то увидел — Галия собирает в чемодан вещи.
— Куда ты? — спросил он.
— Надо ехать, Аман, — выговорила она твердо.
— Ехать в Ташкент? — удивился он, но жена не ответила, а может быть, занятая мыслями, и не слышала его вопроса.
Он помолчал, понаблюдал за ней, как она проворно и решительно кладет в чемодан платья, блузки, туфли, и заговорил строже:
— Галия, нас настиг злой рок, но мы не должны терять рассудок. Не надо торопиться — надо все обдумать как следует.
Галия не отозвалась и даже не среагировала на его замечание. Она закрыла крышку чемодана, щелкнула замком, взяла с вешалки пыльник, со стола ридикюль и вышла из комнаты.
— Куда ты?! — закричал Аман. — А ну, остановись, да ты с ума сошла!
Он выскочил за женой во двор, схватил ее за руку, но она вырвалась, оттолкнула его и вышла за ворота. Аман устремился за ней. Шел сбоку и уговаривал ее вернуться. Так они пришли на вокзал. Здесь Галия-ханум, не выпуская из рук чемодана, направилась прямо к начальнику вокзала, затем вышла с самим начальником и они пошли к кассе, возле которой толпилось не менее сотни человек. Начальник зашел с обратной стороны, и Аман понял, что жена берет билет только себе, кинулся в кассу:
— Товарищ начальник, выдайте два билета! Я — муж этой женщины. Ее горе — это мое горе. Погиб наш сын… У жены помутился рассудок, я не пущу ее одну в Ташкент.
— Это, действительно, ваш муж? — спросил начальник.
— Да, конечно…
Через час они сидели в плацкартном вагоне. Поезд ехал в Ташкент. Ехал неторопливо — подолгу стоял на каждой станции. Соседи по купе попытались заговорить с молчаливыми пассажирами, но Галия не стала отвечать на вопросы, и Аман внес полную ясность всего лишь одной фразой:
— Разве не видите, что ей плохо? Дайте место — пусть поспит.
Пассажиры вышли из купе, и Галия-ханум расположилась на средней полке. Сам он, как и многие другие, ехал двое суток сидя, то и дело пересаживаясь с полки на полку.
В Ташкент прибыли утром, наняли фаэтон. Улица Зеленая, на которой жила Назима, оказалась в старом городе. Ехали долго — сначала между пирамидальных тополей, потом через центр города. Ташкент, как и Ашхабад, был наводнен ранеными. На тротуарах, на перекрестках улиц, возле будок, возле театра и в сквере — всюду были они — в госпитальных халатах, с костылями и клюшками. Аман, глядя на них из коляски, размышлял: «Вот сумели же люди уберечься от смерти. Руки, ноги свои похоронили, а сами живыми остались! Счастливые люди!» Он стал думать о том, что его сын Акмурад тоже мог бы остаться в живых. Конечно же, он бросился на врага с открытой грудью — и погиб.
Галию-ханум мало интересовал Ташкент, хотя она и не была здесь раньше ни разу. Она тоже смотрела на тротуары, но взгляд ее был отсутствующим; За всю дорогу Галия произнесла всего несколько слов, и тут, в фаэтоне, устав от долгой езды, сказала лишь: «Ах, скоро что ли доедем?!»
Но вот завиднелся за кронами деревьев купол Шей-хантаура, потянулись глинобитные кибитки, обнесенные дувалами. Во дворах тутовые деревья, кизячные пирамидки на плоских крышах. Улочки узенькие — двум арбам с трудом можно разъехаться, и пыль. Желтым облачком она поднималась над задком фаэтона и летела через дувалы. За фаэтоном с криком бежала детвора, с лаем бросались под самые колеса собаки. Аман нервничал, поругивался тихонько, Галия-ханум все так же терпеливо молчала, а фаэтонщик лихо понукал лошадей. Изредка он доставал концом кнута зазевавшуюся собаку, и она с истошным лаем отставала от коляски. По лицу кучера разливалась довольная улыбка. Наконец-то приехали. Паренек в грязной рубахе, шмыгая носом и вытирая его рукавом, показал двор Кадыровых. Кучер слез с козел и постучал в приоткрытую калитку. Постучал несколько раз, потом принялся звать хозяев. Галия- ханум и Аман тем временем углубились во двор и остановились в виноградной беседке, от которой шла аллейка к дому с айваном. Не дождавшись пока кто-нибудь выйдет из дома, Аман и Галия поднялись на айван и отворили дверь в комнату, из которой доносились звуки работающего станка.
— Есть кто-нибудь здесь? — позвал Аман.
Наступила тишина — и у порога появилась молодая женщина в траурном платье. Мальчик, лет пяти, держась за подол платья женщины, боязливо спрятался за ее спиной.
— Вы, наверное, и есть Назима? — спросил Аман.
— Да, это я… А вам — что…
