лордов он завоевал репутацию забияки.
— Он знал, кто я, — сказал Монтгомери.
— Естественно, должен был знать, раз состоит в комитете, одобрившем вашу петицию, ваша милость.
— Ваша память впечатляет.
— Я провожу много времени в Лондоне.
Монтгомери кивнул, потом перевел взгляд на стопку бумаг на столе, которые ему все еще предстояло подписать.
— Вам придется принять немало решений, ваша милость.
Монтгомери осторожно поставил перо в держатель, откинулся на спинку стула и сложил руки на груди.
— Неужели так будет продолжаться всегда? Что это за охота называть меня этим «вашей милостью»? Мы с вами знакомы уже три месяца, Эдмунд. Мы вместе прибыли из Америки. Вы знаете о моей жизни все, что полагается знать. Может быть, забудем о титуле?
— Если вы восприняли это как обиду, ваша милость, я прошу извинения.
Эдмунд отвесил поклон, и этот его жест был почти таким же раздражающим, как постоянное официальное обращение.
— Я полагаю, что вам следует отдавать должное, ваша милость. Вы одиннадцатый лорд Фэрфакс- Донкастер, и мой долг обращаться к вам соответственно.
Монтгомери знал о долге все. Долг заставил его делать то, чего он предпочел бы избежать. Чувство долга придавало ему отваги и даже внушало некоторое бесстрашие. Он, черт возьми, давно уже устал от чувства долга. Но, судя по всему, долг от него еще не устал.
Монтгомери кивнул и подвинул к себе стопку бумаг. Он перечитал один параграф в контракте, составленном на том языке, на котором в Англии не говорили уже по меньшей мере два века. Если бы Эдмунд не раздражал его так сильно, он попросил бы его перевести этот документ на удобопонятный язык и быстро зачитать ему, но теперь упорно отказывался это сделать и продолжал читать, спотыкаясь на каждом абзаце, пока не понял, что речь идет о лишении гражданских и имущественных прав за измену.
— Донкастер-Холл должен достаться моему сыну или дочери, — сказал он, бросив взгляд на Эдмунда. — Законы Шотландии допускают наследование имущества женщинами.
— В Америке то же самое.
— Вы найдете большое сходство между Америкой и Шотландией, ваша милость, — сказал Эдмунд. — Как-никак, а Шотландия — родина семьи Фэрфакс.
— Мой дед сохранил провинциальный шотландский выговор на всю жизнь, — сказал Монтгомери. — Помню, мне хотелось научиться говорить, как он.
Он аккуратно сложил стопку бумаг и вручил ее Эдмунду, который принял их и поместил в кожаный чемодан.
— Будут ли сегодня указания насчет закупок, ваша милость?
Последний месяц Монтгомери провел, заказывая штуки шелка и кожаные ремни, и обеспечил работой несколько десятков усердных мастеров. Эдмунд не раз спрашивал, зачем Монтгомери понадобилась овальная корзина из ивовых прутьев длиной десять футов. Спрашивал он Монтгомери также, зачем тот встречался с искусным мастером, работавшим по металлу, и провел в беседе с ним несколько часов, серьезно обсуждая вид и форму крыла ветряной мельницы.
Похоже, Эдмунду был чужд дух приключений.
— Мне потребуется позаботиться еще о нескольких вещах, но это я смогу сделать в следующие дни.
— Сделать ли мне распоряжения насчет поездки в Шотландию?
— Почему бы вам не отправиться туда без меня? Вы ведь живете недалеко от тех мест? Разве вы не предпочитаете вернуться домой, вместо того чтобы разглагольствовать здесь?
Эдмунд ответил улыбкой, так и не коснувшейся глаз.
В последние несколько недель Монтгомери замечал, что, хотя его поверенный казался дружелюбным, тем не менее Эдмунд обладал сдержанностью и соблюдал дистанцию в общении с ним, что Монтгомери приписывал его подлинно британскому характеру.
— Я некоторое время служил в поместье, ваша милость. И живу там по нескольку месяцев в году.
Монтгомери не ответил, ожидая продолжения.
— Но предпочитаю остаться в Лондоне, ваша милость, на случай если вы пожелаете что-нибудь поручить мне. Будет вполне уместно, если я буду присутствовать на вашей свадьбе в качестве свидетеля.
— Сделайте одолжение!
Снова поклонившись, его поверенный собрал подписанные документы в свой кожаный портфель и вышел.
Монтгомери встал и приблизился к окну. Отсюда он мог видеть улицу и Эдмунда, садившегося в экипаж.
На подоконник села птица, потом поднялась и улетела. Должно быть, это было метафорическим выражением тайного желания Монтгомери. Лондон слишком давил на него. Ему недоставало журчания воды, стрекотания цикад среди деревьев и тихих и нежных вздохов ветра вокруг Гленигла.
Что когда-то казалось счастливым и предопределенным судьбой событием, теперь обернулось мельничным жерновом на шее. И вместо того чтобы оставаться просто Монтгомери Фэрфаксом, он стал одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. И люди ожидали, что он окажется мудрым, осмотрительным, изобретательным и заботливым.
А он на самом деле хотел только одного: чтобы его оставили в покое.
Глава 6
— Ты выглядишь бледной и унылой, девочка, — сказал дядя Бертран за завтраком два дня спустя. — Плохо спала прошлой ночью?
— Я прекрасно себя чувствую, дядя, благодарю вас, — ответила Вероника, уставившись в стол.
— Надеюсь, что это так. Сегодня день твоей свадьбы.
Он улыбнулся ей, а это случалось редко. Судя по его яростным взглядам в те моменты, когда Вероника попадалась ему на глаза, и по напряженной атмосфере в доме, было очевидно: ее считают грешницей, и, более того, великой грешницей. Она посмела поставить под удар репутацию графа Конли и его семейства.
Но в день ее свадьбы, по-видимому, она была прощена.
Вероника сосредоточила внимание на завтраке, стараясь не замечать взглядов дяди, кузенов и кузин.
Сегодня был тот самый день, когда здесь надлежало быть ее родителям.
Сегодня вокруг нее должна была бы сновать и суетиться ее мать с улыбкой на устах. Сегодня Вероника должна была вернуться в свою комнату с рамами, выкрашенными белой краской, прелестными зелеными занавесками и покрывалом зеленого и бледно-розового цветов. Туалетный столик и табурет перед ним стали подарком на шестнадцатилетие, и именно там ей предстояло бы сидеть и одеваться для свадебной церемонии.
А до церемонии, которая должна была бы состояться в гостиной, она стояла бы у окна своей спальни на втором этаже и просто любовалась роскошной долиной и горами позади нее, возвышавшимися на горизонте подобно драконьим зубам.
Отец пришел бы обнять ее и прошептать на ухо слова ободрения, что-нибудь способное вызвать улыбку. Он, возможно, сочинил бы стихотворение по этому случаю, и его бы вызвали из его кабинета, где он сидел бы погруженный в работу, потеряв счет времени.
Его бы убедили прочесть стихи всем гостям, а возможно, он вручил бы их Веронике раньше, чтобы она могла их прочесть в уединении своей спальни.
Что бы он сказал? Конечно, что-нибудь о любви, ибо ее родители любили друг друга. Что-нибудь о
