приобретают коричневатый оттенок. Вокруг радужек странное темное обрамление, и потому на ее глаза обращают внимание, какого бы цвета они ни предпочли быть в этот день. Вероника не обладает светскими манерами, ибо выросла на отдаленном острове Шотландии. И потому искренне удивлена жизнью Лондона, и ей хочется разгадать тысячи тайн и получить ответы на тысячи вопросов.
Несмотря на то, что она на четыре года старше Аманды, старшей из кузин, иногда Вероника чувствует себя совсем юной и наивной по сравнению со всеми ими. По словам Аманды, она ничего не смыслит в лондонских сезонах. По словам Элис, не умеет достаточно хорошо танцевать, чтобы достойно появиться в бальном зале. И как ей любезно сообщил Алджернон, она не такая девушка, чтобы привлечь внимание достойного кавалера.
Вероника ответила, что и не стремится привлечь чье-нибудь внимание.
Адам встретил это заявление ободряющей улыбкой, но по большей части он проводил время, уткнувшись носом в книгу, и его не особенно беспокоило происходившее вокруг.
Энн казалась милейшей девушкой. И то только потому, что была уже обручена и целиком поглощена собственными делами. За последние семь месяцев Энн претерпела удивительное превращение. Из прежней ветреной особы в солидную матрону. Элис утверждала, что теперь она чувствует превосходство над ними, так как собирается выйти замуж и уехать со своим баронетом в Корнуолл.
Однажды Энн призналась Веронике, что уже придумывает имена для будущих детей.
Вероника не ответила. Она не могла бы объяснить, что видела в Энн: растущее смятение, нечто похожее на черный ужас, распространявшийся, как чернила по воде. И чем дольше тянулось время, тем больше они расплывались, покрывая поверхность воды серой, почти непрозрачной пленкой.
Однажды несколько недель назад, когда ей захотелось помочь Энн, Вероника положила руку на руку девушки и спросила ее, в чем дело.
Но Энн, не имевшая привычки откровенничать с ней, как и остальные кузины, только весело рассмеялась и отпустила колкое замечание: «Ты снова испытываешь ощущение обреченности. Это твоя шотландская склонность все драматизировать».
Иногда впечатления Вероники бывали настолько сильными, что ей приходилось делать усилие, чтобы отгородиться ото всех. А иначе она не могла бы различить собственные противоречивые чувства. Самым худшим в этом было то, что порой она воспринимала их страдания, радости и страхи как собственные.
Когда всего этого оказывалось слишком много для нее, единственным средством было закрыть дверь в свою комнату и искать уединения и тишины.
Глава 4
Городской дом Монтгомери Фэрфакса мало чем отличался от дома дяди Бертрана. Конечно, он был меньше, потому что его теснили другие дома в этом же ряду, но место, где он находился, выглядело таким же аккуратным и респектабельным.
Вероника успела только заметить длинный коридор и крутые ступеньки лестницы, когда Монтгомери схватил ее за руку, едва она вышла из кареты, и потащил на третий этаж, почти волоча за собой.
Едва ли у него на уме было вожделение, и Вероника была обрадована этим фактом. И все же не очень- то было приятно, что с ней обращаются так, как если бы она оказалась посылкой, адресованной другому человеку и врученной Монтгомери по ошибке.
Он постучал в дверь в конце коридора и, когда ее открыла старая женщина, протолкнул Веронику вперед.
— Миссис Гардинер, не спускайте глаз с мисс Маклауд. Ясно?
Пожилая женщина кивнула, и серьезное выражение ее лица уступило место удивлению.
Монтгомери повернулся к Веронике, и его лицо казалось таким же замкнутым, как раньше.
— Вы останетесь с моей экономкой. Это единственный выход из чертовской ситуации, в которую попали мы оба. Ясно?
Вероника кивнула.
Не добавив больше ни слова, он повернулся и вышел. Любые вопросы, которые Вероника хотела бы задать, были погребены под грузом смущения, с которым и она, и миссис Гардинер смотрели друг на друга. Ни одна из них не оказалась одета подобающим образом для формального знакомства. Вероника была в монашеском балахоне, а миссис Гардинер в розовой хлопчатобумажной ночной рубашке, украшенной вышивкой и мережкой, смявшейся от того, что она уже легла в ней в постель, и ее волосы украшали десятки папильоток.
— Пожалуйста, входите, мисс Маклауд.
Вероника кивнула и вошла в комнату.
Покои миссис Гардинер были меблированы скромно. Возле окна помещался мягкий и уютный стул, возле которого стояла скамеечка для ног, украшенная вышитой накидкой. Рядом круглый стол с лампой на нем. Напротив, располагалась двуспальная железная кровать с пухлым матрасом. Одеяло было отогнуто: женщина наверняка уже спала, когда явился хозяин и разбудил ее.
Экономка была ненамного старше матери Вероники и обладала густыми каштановыми волосами, мягкими карими глазами и изогнутыми высокими бровями, придававшими ее лицу удивленное выражение. Миссис Гардинер, невысокая и кругленькая, источала теплоту и покой, будто исходившие от нее эмоции представляли собой некое неясное и приятное смешение.
Еще с минуту они внимательно созерцали друг друга, должно быть, не находя слов. Что могла сказать Вероника? Как бы объяснила свое появление и вид?
Миссис Гардинер направилась к кровати и принялась колдовать с простынями.
— Я не могу занять вашу постель, миссис Гардинер, — сказала гостья. — Если не возражаете, я посижу на стуле.
— Всю ночь, мисс?
Столько времени, сколько пробудет пленницей в доме Монтгомери Фэрфакса. Сказать это было бы не вполне справедливо. Точнее, пленницей собственной глупости.
В зеркале Вероника увидела себя радостной, почти счастливой. Там отражалось ее смеющееся лицо. Было ли это иллюзией, вызванной напитком, данным ей в Братстве Меркайи?
Когда наступит утро, она найдет способ вернуться в дом дяди и умолить его простить ее. Если это окажется невозможным, то хотя бы получит свою шкатулку. С ее помощью Вероника сможет раздобыть денег на возвращение в Шотландию.
Итак, у нее появился план, хоть он и оставлял желать лучшего.
Вероника уселась на стул у окна, поблагодарив миссис Гардинер за то, что пожилая дама дала ей теплое покрывало. Подоткнув его под замерзшие ноги, она закрыла глаза и притворилась спящей.
На следующее утро через час после наступления рассвета горничная сообщила хозяину о визитерах. Монтгомери уже был одет и ожидал их. Он спустился вниз в холл, где стоял граф Конли, закутанный в теплый плащ, шляпу и перчатки, в сопровождении двух сыновей, одетых точно так же и с точно таким же выражением на лицах, как у отца, — выражением праведного гнева.
У Монтгомери не было мажордома, но им не было надобности раздеваться. Они не собирались задерживаться надолго.
Будь он проклят, если окажет графу гостеприимство.
И в эту минуту Монтгомери было безразлично, что он нарушает долг гостеприимства, одно из сотен правил строгого британского этикета, который пытался ему преподать его поверенный Эдмунд Керр.
«Ты должен стремиться обуздывать свой характер, Монтгомери». Сколько раз в юности ему говорил это его брат Алисдэр? Слишком часто, чтобы не запомнить разочарование в его тоне.
Граф, по-видимому, понимал, что едва ли их встреча будет сердечной.
— Моя племянница здесь?
— Да, — ответил Монтгомери. — В обществе моей домоправительницы с того момента, как приехала сюда.
— Вы полагаете, сэр, этого достаточно? Вы только усугубили ситуацию.
— А чего вы от меня ожидали? Чтобы я оставил ее мерзнуть у вас на крыльце?
Пожилой гость выпрямился и выпятил грудь, как бойцовский петух.
