Агафья Павловна
Хоронили Агафью Павловну просто. За телегой шла завхоз детдома Блюмкина Фрида Соломоновна, да рыжий кот Никоша следовал мелкими перебежками по траве, росшей пучками вдоль дороги. Больше никто из начальства и воспитателей не могли в этот день оторваться от дел — детям гнали глисты, и весь двор был усеян кучами с червями. Мучимые позывами, ребята не успевали добегать до очка в деревянном клозете в углу двора, кому-то становилось плохо, их тошнило.
Родных у этой высохшей сутулой старушонки не было — кто знает, где они сгинули… В ее каморке под лестницей нашли старинное зеркало в черной рамке из кружевного чугуна каслинского литья, томик Пушкина, Новый завет в сафьяновом переплете с серебряными застежками, а в середине фотографию красавицы — у нее на голове белая косынка с крестиком посредине, какие раньше носили в госпиталях. На обороте фотографии в фиолетовой виньетке М. С. Левин «Фото и портреты» стояла дата 1916 год… вот и все богатство… Попа неизвестно откуда пригласили, потому что местный храм еще до войны был закрыт, иконостас тщательно разграблен прихожанами, а колокола увезены на переплавку. Тоненьким голоском батюшка скоренько напутствовал усопшую перед вечной дорогой. Простой грубый крест воткнули в землю, в шероховатую его деревянную поверхность впитались фиолетовые буквы и две даты через черточку… Фрида Соломоновна постояла молча и ушла, кошек она не любила, говорила про Никошу «ди кац»[1] и ни разу не сказала «кецеле»[2], поэтому он остался с Агафьей Павловной, которая два года назад спасла его, выходила, и выкормила.
К независимости Никоши, доходившей до наглости, все в детском доме привыкли, отлучки его мало кого волновали, но совпавшие события, как всегда бывает, заставили многих и о многом задуматься. Смерть даже не близкого человека задевает каждого…
Следом за Никошей исчезла Наташа Куркина. Это обнаружили в полдник — место за столиком пустовало. В милицию пока не заявляли. Сначала отправились на станцию — по магазинам и палаточкам. Заглянули в кинотеатр… на рынок… ЧП не случилось, слава Богу, и директор был счастлив, когда случайный человек сказал, что девочка с кошкой сидела на свежей могиле на кладбище и уходить не хотела — сторож ее к себе забрал, и, пока поит чаем, можно поглядеть, не их ли она. В поселке было еще два детских дома. Сирот хватало. Маленькая Наташа, с косицей такой же остренькой, как ее конопатый носик, молчала, не каялась за проступок и не возражала вернуться. Так и сделали. Но через день она снова сбежала, и нашли ее там же — на могиле Агафьи Павловны. Ее обещали наказать, стыдили, да только все это проходило мимо ее сосредоточенного сознания — какое наказание страшнее сиротства в восемь лет. Она убегала регулярно, и находили ее в одном и том же месте. Тогда Фрида пошла к директору и просила его дать ей несколько дней в счет отпуска и разрешить девочке побыть с ней. Директор, конечно, удивился, но не отказал. Два дня провели они, не разлучаясь, в тесной Фридиной комнатке в желтом довоенной постройки бараке на втором этаже, а на третий утром — «Знаешь что? Пойдем в гости!» сказала Фрида Наташе, и они отправились по дороге на станцию. Единственный человек, с кем Фрида могла посоветоваться, Блюма, жила на той стороне.
— Пусть она пока погуляет, — сказала Блюма, накрывая на стол.
— Нейн. Зи велт антлойфн…[3] — возразила Фрида.
— Ун ви кен мир рейдн?[4] — спросила Блюма и кивнула на девочку?
— Аф идиш[5]. — Спокойно ответила Фрида… Наташа сидела с книгой у окна и то смотрела на пустырь, то опускала глаза на страницу и механически читала, а за ее спиной монотонно лились непонятные ей слова, но она чувствовала, хотя не понимала как, что говорят о ней…
— Зачем тебе это надо, — говорила Блюма. — Такая трудная девочка. И опять в одной комнате. Может, ты еще… — Фрида перебивала ее, сердилась. Они сидели молча несколько минут, и снова разговор тянулся, как рваное кружево.
— Она никого не помнит из своих — ни отца, ни мать, может, и еще дети были… а у меня их не было. Ей мать нужна. Она и на могилку поэтому каждый день убегает… они же все там несколько подружек к этой Агафье каждый день в каморку чуть что прибегали, а та на свои гроши им подушечки сахарные покупала — у нее тоже никого не было. Она Наташе незадолго до кончины стала свою жизнь рассказывать, словно чувствовала, что скоро — все, чтоб от нее хоть что-то осталось, понимаешь… так она мне вчера начала пересказывать перед сном, вместо моей сказки… такое же не придумаешь… мужа у нее красные расстреляли. Где, она, конечно, не знает, или Наташа не запомнила, что сделаешь — ребенок… отца Агафьи перед войной посадили, и больше ни слуху, ни духу, а сын на фронте погиб… а она, ты видела ее фотографию на могиле — это Мельник сделал… он сказал, что может его Симе и детям тоже кто-нибудь сделает портрет на могиле, если бы только знать, где… так она институт в Петербурге кончила до революции еще, конечно, и тоже на фронте еще в ту войну была… в эту ее не пустили… и Наташу она звала не по имени, а «внучка»… ей же пятьдесят лет было, этой старухе, ты же видела, ей можно было сто дать… она же еле ходила… этот наш директор, он же какой человек оказался… взял же ее на работу, — нигде не брали… подыхай с голоду, раз у тебя муж такой и отец такой… знаешь, что он мне сказал? Я не знала, как начать, все Иван Евдокимович, Иван Евдокимович… так он мне сам говорит: «Посиди с ней дома, — это, с ней. — И Фрида скосила глаза к окну. — Может, — говорит, — она на тебя переключится.» — Ты понимаешь? А переключилась я. Ну, что делать? Агафья же дочь врага народа, снова перескочила Фрида. Она даже не знает, не знала, где ее мужа кости — на сына хоть похоронка пришла… Блюма собирала ладонью крошки с клеенки и молчала.
— И что? — Спросила она, наконец. — Еще год. Еще год. Пока ты одна — так на всякий случай всегда есть средство… — Фрида посмотрела на нее:
— Я знаю, про что ты думаешь… так может, лучше против этого средства, чтобы тебя кто-то тянул за юбку? — Блюма опять долго молчала и потом согласилась:
